Отречение
Шрифт:
– Знаешь, – помедлив, осторожно начал Денис, с какой-то звериной чуткостью воспринимая малейшее изменение в ее настроении, – пожалуй, мы оба должны решать, снится нам или происходит в самом деле. Ну, Феклуша, кордон, этот темный, вековой потолок… Смотри, какие широкие, прочные доски… Если хочешь, спроси первой…
– Решено, – сказала она, прищуриваясь, потянула себе на грудь простыню и, словно увидев себя со стороны, слегка, одним движением поправила волосы. – Что же ты думаешь, снится?
– Честно говоря, да, неясно лишь само завершение, сплошной туман. Хочешь продолжения?
Она на какое-то время ушла в себя, затаилась, затем Денис услышал короткий, грудной смех.
– А ты ничуть
– Знаешь, а я ведь могу сдачи дать.
– У меня память хорошая, не надо… Только как же мы станем жить?
– Чисто женский, прости, вопрос.
– Кроме того, Денис, я ведь замужем…
– Ерунда, – оборвал он, быстро подхватившись и взяв ее за плечи, приподнял, приближая ее лицо почти вплотную к себе. – Явное недоразумение. Ты ведь признаешь? – потребовал он, увидев ее испуганно метнувшиеся и замершие зрачки.
– Пока он не дает развода, тянет, пусти, – попросила она тихо, избегая смотреть на него. – Пусти, пожалуйста, больно, синяки будут…
– А ты, кажется, не очень и настаиваешь, – сказал он со странной непривычной улыбкой, отпуская ее, сбрасывая с кровати ноги и садясь, – теперь она видела его спину и лохматый, круглый затылок. – Все, оказывается, повторяется…
– Нет, нет, – заторопилась она, сразу поняв, о чем он вспомнил и подумал. – Я, честное слово, правду тебе сказала. Я его не люблю больше и не могу с ним, он же упрямый… Я, Денис, и без того измучилась, я, быть может, поэтому и в институт поступила!
– В какой? Медицинский? – спросил он глухо, сталкиваясь еще с одной, новой неожиданностью.
– Почему медицинский? В Московский архивный… представляешь, сразу прошла…
– Ничего удивительного, ты всегда отличалась обстоятельной эмоциональностью, – буркнул он, но она, чувствуя, что он начинает отходить, избегала глядеть на него, боялась; его нагота, его тело, уже мужское, сильное, настойчивое и стремительное, по-прежнему волновало и смущало ее, и в то же время, не глядя, она чисто по-женски видела в нем сразу все и вместе с тем замечала любую мелочь в нем; она и сама не заметила, как вновь оказалась рядом, прижалась к его плечу головой.
– Денис, что это у тебя? – спросила она, присматриваясь, и осторожно, кончиками прохладных пальцев прикоснулась к неровно бледневшим неровностям на груди у него. – Денис, тоже какие-нибудь сны?
– Угадала, сущая ерунда, – отмахнулся он с плохо скрытым раздражением и думая совершенно о другом. – В горах оступился, попал на камни… Я ведь на границе служил… Памир…
– Денис, – растягивая слова, сказала она, зябко вздрагивая. – Тебя могло бы сейчас не быть… Денис…
– Сказал же, ерунда, – отозвался он неохотно, но уже другим, потеплевшим голосом. – Я же, видишь, есть… А вот Леньки Васильева – дружок у меня там был, теперь больше нет. Мы хотели сначала сюда, к деду приехать, а затем к нему в Томск… И прямо у меня на глазах… одни мокрые клочья… Черт!
Осторожно отодвинув ее, он плашмя с силой бросился на кровать; ему нужно было что-то в себе переломить и осознать, он был далеко уже не тот семнадцатилетний мальчишка, когда, впервые столкнувшись с темной и непонятной силой в себе, всерьез хотел уйти куда-нибудь в лес, навсегда исчезнуть. Но у него и со спины, один на лопатке, а два ниже красовались такие же лиловато-бледные, вздутые твердые шрамы, и Катя с какой-то непривычной растерянностью и тоской наклонилась и быстро, несколько раз поцеловала эти шрамы; она уже все поняла. Денис съежился, и она легла рядом с ним и беззвучно заплакала. Боль заполнила ее душу, она любила его, всегда любила, она знала это, но в каком-то своем таинственном женском
– Не надо, не плачь, – попросил он не сразу. – Что поделаешь, очевидно, так устроено…
– Неправильно, нехорошо устроено, – горячо запротестовала она. – Так странно и запутанно в жизни… Вот мы с тобой, кажется, умные, современные люди без предрассудков, а что? Легче нам?
– Не слишком ли высоко? А если поближе? Поближе и попроще? – глухо повторил он в смятую подушку, не в силах заставить себя взглянуть на нее.
– Как же ты хочешь жить? – спросила она.
– А ты обо мне не беспокойся! Я – проживу! – с вызовом сказал он и, внезапно перекинувшись навзничь, приподнялся; в обжигающе красивых, ярко-серых глазах у него где-то в глубине играли звероватые, косящие огоньки. – Я – проживу! Сны ведь тоже когда-нибудь кончаются, даже такие… Эта боль у меня пройдет, я сломаю ее! Слышишь, сломаю! Вместо деда лесником стану, тебе достаточно? – понизил он голос, и какая-то угрюмая ярость метнулась у него в лице. – Только лесником! – отлично понимая, как ей неприятлы его слова, повторил он, хотя раньше, до встречи с ней готов был сделать все на свете, выполнить любое ее желание. Испуганно отшатнувшись, прикрывая грудь и шею руками, Катя попросила:
– Денис! Опомнись!
– Не бойся, я с тобой ничего не сделаю…
– В чем же я перед тобой виновата? Боже мой, Денис…
Он мрачно и твердо взглянул ей в глаза, в самые зрачки, и отвернулся.
– Позавтракаем, затем я тебя отвезу на автостраду, – сказал он. – Здесь недалеко… Посажу на автобус…
– Прогоняешь?
– Нет, просто меня уже нельзя переделать, зачем тебе напрасно страдать? Можешь остаться, но лучше – тебе уехать…
– А если я тебя очень, очень попрошу? Ради нашей прежней дружбы? Ты не можешь мне отказать, не имеешь права, вот и все. Давай еще побудем вместе день, два… ну до вечера, – быстро добавила она, уловив в его лице мелькнувшую тень.
Он ничего не ответил, встал; они оделись и вышли на общую половину задумчивые и тихие – в доме никого не оказалось. На столе под скатертью их ожидало жареное мясо в глиняной тарелке, вареные яйца, огурцы, помидоры, лук, чугунок теплой еще, молодой картошки, парное молоко в кувшине, мед и хлеб – Денис заметил лежавшую сбоку записку на обороте какого-то казенного бланка. Он улыбнулся – дед заботливо сообщал, что баня топится, завтрак на столе, сам он на пасеке, а Феклуша по-прежнему неспокойна и, видать, отправилась в бродяжничество к Провалу… Исподволь наблюдая за ним, завороженная переменой в его неузнаваемо преобразившемся лице, освещенном совершенно детской улыбкой, Катя опять с неожиданной тревогой подумала о его молодости.
– Есть новости? – спросила она с невольной ответной улыбкой.
– Нам топится баня, – сообщил он. – В баню хочешь? Или просто поплескаемся в колдобине…
– В чем?
– В ручье… Ручей лесной, чистый, вода, правда, холодноватая… Хочешь, просто умоемся возле колодца…
– Нет, хочу в колдобину, – заупрямилась она, – В баню хочу…
– В колдобину или в баню?
– И туда, и туда…
Она потянулась поцеловать Дениса, но он отстранился, хотя душу у него и начало отпускать. Они действительно выкупались в колдобине, и Дик, сидя на своем излюбленном месте, под старой березой, выросшей у самой воды на возвышении, философски наблюдал за ними. Затем они дружно позавтракали, съели все мясо, картошку, выпили молоко, и тут Катя впервые заметила наметившуюся на лбу у Дениса резкую поперечную морщину.