Отрубленная голова
Шрифт:
Если для меня было важно, что Антония любила общество и постоянно находилась в нем, то столь же важным я считал, что Джорджи оставалась вне его. Для меня стало откровением и уроком, более того, личной победой, что я могу любить такую женщину, как Джорджи. Я начал понимать себя по-новому. Джорджи ни на что не претендовала. Если Роузмери и Антония, каждая на свой лад, то и дело играли роли женщин из общества, то Джорджи вообще не играла ролей, и это было для меня в новинку. Природа превосходно распорядилась ее женской сутью, и Джорджи оставалась самой собой, когда у нас все началось. Она не только не стремилась играть роль, ее не волновал и социальный статус, порой я чувствовал
Это ощущение жизни с Джорджи как веселой пробежки изменилось после ее беременности. Даже наша незаконная связь казалась веселой и в определенном смысле невинной, теперь же в нее проникла боль, не острая, но не утихающая ни на миг. Мы утратили былую невинность и возобновили отношения отчасти из-за моего малодушия, а отчасти из-за молчаливой стойкости Джорджи. После того как она забеременела, я не однажды довольно экстравагантно высказывался, что желал бы стать к ней еще ближе. Подобные реплики ни к чему не обязывали, они оставались между нами словно текст, который можно будет исправить, одобрить или, по крайней мере, объяснить. В то же время для меня было важно, даже очень важно, чтобы Антония считала меня верным мужем. Я обманывал себя, что было необходимо для продолжения и успеха этого маскарада, и в конце концов действительно почувствовал себя верным мужем.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Я лежал на большом диване в доме на Херефорд-сквер, читал «Историю войны 1808–1814 гг. в Испании» Нейпира и размышлял, не возобновится ли у меня астма от благовоний Джорджи. В камине ярко полыхали угли и дрова, огонь что-то шептал, а лампы заливали мягким золотистым светом продолговатую комнату, в которой даже зимой, благодаря какому-то чудесному умению Антонии, пахло розами. Дорогие рождественские открытки рядами лежали на пианино, а со стен свисали ветки вечнозеленых растений, мастерски связанные, скрепленные разными клейкими штуками и переплетенные длинными, падающими вниз гирляндами красных и серебряных лент. Они напоминали, что Рождество не за горами. В новогодних декорациях Антонии сочетались традиционная праздничность и сдержанная веселость, свойственные всем ее домашним придумкам.
Я только что пришел от Джорджи и по-прежнему был один. Я солгал Джорджи о сроке возвращения Антонии — ее сеансы с Палмером продолжались до шести часов, и я располагал запасом времени для отдыха перед очередной атакой Антонии и ее шквалом взволнованной болтовни. В том, что он последует, я не сомневался. Антония каждый раз являлась домой от Палмера в приподнятом настроении. Я полагал и часто слышал суждения бывших пациентов, что психоанализ — дело мрачное и унизительное, но в случае моей жены он, очевидно, вызывал эйфорию и даже самодовольство. Я расслабился, почувствовав мир и спокойствие в самом себе и окружающей обстановке. Немудрено — я Лежал в тепле, мне легко дышалось в светлом многоцветном гнездышке, которое мы придумали и создали вместе с Антонией. Шелк, серебро, розовое и темно-красное дерево и приглушенно золотые оттенки непринужденно смешивались, контрастируя с зеленым «беллиниевским» фоном. Я отпил глоток прохладного, ароматного мартини, которым собирался угостить Антонию, и, честно признаться, ощутил себя счастливейшим из смертных. В эту минуту я был счастлив праздным, бездумным счастьем, которое мне больше не довелось испытать в такой степени и с таким блаженным неведением.
Не успел я поглядеть на часы — удивляясь, почему она опаздывает, как на пороге показалась Антония. Обычно стоило ей войти, как она завладевала пространством, проскальзывала в самый центр и даже в присутствии хорошо знакомых людей вертелась по всей комнате, заполняя каждый уголок. Но сегодня она остановилась на пороге, словно опасаясь войти или понимая, что ее появление принесет несчастье, и это было совсем непривычно. Она стояла и смотрела на меня широко раскрытыми глазами, держась за ручку двери. Вид у нее был какой-то потерянный. Я также заметил, что она не переодевалась, а по-прежнему, как и с утра, была в полосатой шелковой блузке и коричневой юбке. Обычно Антония меняла костюмы по три-четыре раза в день.
— Ты не переоделась, любовь моя, — сказал я, продолжая пребывать в благостном и уютном старом мире. — Что с тобой? Ты чем-то огорчена? Садись, выпей и расскажи мне обо всем. — Я отложил труд Нейпира в сторону.
Антония приблизилась медленной, тяжелой походкой, неотступно глядя на меня. Я подумал, уж не известно ли ей какое-то сообщение в вечерних газетах, прошедшее мимо меня, о катастрофе за рубежом или что-нибудь о наших общих знакомых, словом, о том, о чем надо было известить меня с особой торжественностью. Она присела на краешек дивана, не отводя от меня напряженного, мрачного взора. Я помешал длинной стеклянной палочкой коктейль в кувшине и налил ей в бокал мартини.
— Что произошло, дорогая? Неужели в Китае землетрясение, или, может, тебя оштрафовали за превышение скорости?
— Подожди минуту, — проговорила Антония. Ее голос прозвучал глухо, как у пьяной. Она тяжело вздохнула, словно собираясь с силами.
— В чем дело, Антония? — резко спросил я. — Случилась какая-то беда?
— Да, — ответила Антония. — Подожди минуту. Извини меня.
Она отпила глоток и вылила остаток в мой бокал. Я понял, что она не в состоянии говорить от переполнявших ее эмоций.
— Ради Бога, Антония! — произнес я, начиная волноваться. — Что с тобой?
— Прости меня, Мартин, — повторила Антония. — Прости. Подожди минуту. Извини. — Она зажгла сигарету. — Знаешь, Мартин, дело вот в чем. Я должна сейчас тебе кое-что сказать. И сказать придется жестоко. Речь идет обо мне и Андерсоне. — Теперь она отвернулась от меня, и я увидел, что ее рука, держащая сигарету, дрожит. Я по-прежнему пребывал в прострации.
— О тебе и Андерсоне — в каком смысле, мой ангел?
— Да, именно в этом, — отозвалась Антония. — Именно в этом. — Она швырнула сигарету в огонь.
Я уставился на Антонию и начал размышлять, стараясь прочесть что-то на ее лице. Поведение моей жены испугало меня еще больше ее слов. Я привык к ее мирному настроению и самоуверенности. Такой потрясенной, выбитой из колеи я мою золотую Антонию еще не видел, и это само по себе было ужасно.
— Я тебя правильно понял? — осторожно поинтересовался я. — Ты хочешь сказать, что немного влюблена в Палмера. Неудивительно. Я тоже в него немного влюблен.
— Оставь свои шуточки, Мартин, — возразила Антония. — Это серьезно, это необратимо. — Она повернулась ко мне, но отвела взгляд в сторону.
Я откинул с ее бледного лба короткие завитки золотистых волос и провел рукой по ее щеке до рта. Она на минуту закрыла глаза и замерла.
— Держи себя свободнее, дорогая. У тебя такой вид, словно тебя сейчас расстреляют. Успокойся и выпей. Я тебе еще налью. Давай поговорим нормально, и перестань меня пугать.
— Видишь ли, речь не о том, что я немного влюблена, — начала Антония, встревоженно посмотрев на меня. Она говорила монотонно, как во сне, с тупым отчаянием. — Я люблю его очень сильно и безоглядно. Возможно, мы должны были сказать тебе об этом раньше, но такая страсть казалась просто невероятной. Однако теперь мы в ней убедились.