Шрифт:
У него длинные ниже ягодиц волосы, он слегка горбат, то есть он до такой степени сутул, что кажется горбатым; при ходьбе он припадает на левую ногу, у него два карих глаза и горбатый нос, руки у него длинные, на вид нерабочие, уши у него оттопыренные, а губы пухлые, лицо наподобие дыни, лежащей на боку, хотя сзади голова кажется нормальной формы; когда-то у него была пропорциональная фигура, теперь же это мешок, подвешенный к голове, а жилы шеи напоминают завязку, перетягивающую горловину этого мешка. Припадая на левую ногу, он загребает ногами, кажется со стороны, что, если он по этой дороге вернется назад, то дорогу эту он соскребет до самого основания, два раза пройдет и дороги не станет. Когда он купается, не стесняясь своей наготы, очень хорошо видно, что жилы перепоясывают его тело,
Мать и отца он давно потерял, потерял он жену и детей, потерял всех своих родственников, потерял своих любимых друзей и подруг, он потерял все свои иллюзии. Ему захотелось жить в одиночестве, и он живет в нем. Это одиночество разделяют с ним корова и куры, петуха у кур нет; когда корова приносит теленка, теленка Отшельник сразу же умерщвляет, и они съедают его. У него нет сейчас ничего, что могло бы напомнить о прошлом, только он сам, однако, с последним воспоминанием он еще не решился расстаться, может быть боится, может быть еще что. Стен в его доме нет, есть крыша, точнее – это навес, есть лишь одна загородка, которая впрочем, ни от чего не предохраняет, разве что зимой удерживает снег.
Конечно, не мешало бы на него посмотреть, я же пока пишу по слухам, но я только начну повествование, продолжу уже после встречи с ним, таким далеким и таким родным. До встречи с ним нужно сформировать начало мысли, которую он мне поможет сформулировать уже при встрече с ним. Велика и изнурительна будет эта мысль, никогда еще в моей голове не рождалась мысль более значительная и важная, более ценная, только теперь, когда у меня осталось два слова, когда я делаю следующий шаг, на минуту забывая о шаге предыдущем, когда у меня только и осталось то, что веселье и труд, когда кажется, что в каждой следующей строчке обнаружится моя несостоятельность в попытке постичь действительность поступка как такогого, и когда мой половой член умрет после предсмертной ночи любви, чтобы сойти в могилу мне чистым и прозрачным, словно, сказка, у которой нет конца; и только слепящая ночь, окаймленная Южным крестом, и, увенчанная Млечным Путем, оставляет след в памяти, а память тускнеет и уже кажется, что вот-вот она окостенеет и превратится в твердое тело воспоминаний, несомненного отличия старости от юности и мужественности. Затем твердое тело даст трещину, раскол пройдет по центру и полетят осколки, и умрет человек, из старика превратившись в мертвеца. Кто тогда упрекнет его в этих балаганных настроениях, кроме меня и Отшельника.
Ах, как интересно, как значительно, как красиво, как примитивно, как радостно, как притягательно, как умно, как ласково, как значительно, как горько, как странно, как честно, как живо, как плохо, как сильно, как хорошо, как неприятно, как странно и как чудно видеть себя в отраженном свете.
Я – Отшельник, зачем же нужно меня отражать, приди и посмотри на то, как я живу и двигаюсь, как я плачу и переживаю, как радуюсь и молчу, приди, помолчим вдвоем, втроем вместе с моей коровой, все вместе с коровой, курами, со мной. Я бы хотел понять тебя, узнать чем и почему ты живешь на свете, я, знаю, что ты скажешь, ведь и ты продолжаешь жить, ты, который все потерял. Ну, и, что, разве от этого легче или может быть от этого проще, или может быть от этого проясняется в голове? Конечно, нет.
Когда я бы знал, уйти мне или не уйти, когда бы я знал, куда заведет меня эта дорога, тогда бы я умер в начале дороги, а не в конце, как принято на Земле, тогда бы я понял того чудака, который первым сделал свою мертвую точку в конце дороги, тем самым заложив один из важнейших принципов движения нравственной природы человека, ее развития, ее радости и ее полноты. Так смерть, венчающая дорогу, стала стимулом жизни, жизни человека; с тех пор человеку запрещено заниматься самоубийством, запрещено убивать людей, запрещено забывать о смерти. Этот принцип удерживает человека на плаву тысячелетия, но ясно, что всякий насильственный принцип – есть вынужденная мера до тех пор, пока растение жизни из горького и печального превратится в сильное и ясное. Когда наступит время такого превращения? Полагаю, что уже есть все основания к этому превращению, уже близится время сильное и ясное в своей силе. Если я не прав, лучше бы мне не жить, лучше бы не отшельничать. Нет, нет, я начинаю понимать свое стремление, я начинаю понимать радугу, под которой я родился. Дом мой когда-то рухнул, драма моя когда-то сыграна, страх мой когда-то кончился, лебедь моя сдохла, слава моя кончилась. И тогда я понял свою жизнь, я нашел свое имя – Отшельник.
Человек волен распоряжаться своей жизнью – вот о чем я хочу рассказать человечеству, однако, пока еще немногие умеют понять, что другой человек рядом в той же мере волен распоряжаться своей жизнью. Любовь связывает разноименные жизни и помогает чувствовать ответственность за свою жизнь перед другими жизнями. Христианство карает мертвых самоубийц в назидание другим. Мало любви на свете, немного ответственных людей. Что оставалось делать, приходилось карать и контролировать. Карать и контролировать. Меня – Отшельника – не нужно карать и контролировать, я сам знаю, как мне жить и куда мне идти. Вот я пришел и живу.
Думаю, вкратце это все, что можно сказать об этом человеке до встречи с ним. Разве что вот это – он ни низок, ни высок.
Теперь хотелось бы сказать несколько слов о себе в связи с предметом исследования. Нужно точно знать, как мне идти на встречу с Отшельником, о чем с ним говорить, что спрашивать и как спрашивать. Может быть эта встреча и не нужна, может быть я сумею разрешить все связанные с Отшельником надежды сам. И вот еще что, когда я помню о том, что я живу, я перестаю быть Отшельником, когда же я забываю об отшельничестве, тогда я начинаю верить в людей, тогда только я понимаю свою цель и силу своих воззрений.
Помню я, был день, когда я лег и не встал, когда вся моя жизнь ушла в узкие щели зеленоватых глаз подо мной, и я помню до боли в мозгу прохладное упругое тело ее, свежую чистую кожу ее, я помню ее рот и ее глупые слова маленькой наивной девочки, ее слабые мечты и близкие идеалы, ее детскую лживость, ее милую сладострастность. Все, я прощаюсь с тобой, с таким округлым и плавным необычайно пластичным телом твоим, будь здорова, не держи на меня зла, неужели же я ничуть, ничем не скрасил твоей жизни, ну хотя бы на один миг…
Мое совершенное зло по отношению к этим маленьким женщинам не забыть мне никогда, никому не дано забыть этого, я причинял им боль, заставлял их страдать, но ведь я их и радовал, я приносил им радость и порой они испытывали минуты счастья, вместе со мной разделяя это счастье.
Встреча с Отшельником возможна только после очищения души, только после того, как я увижу жизнь, к которой я стремился. А увижу я многое, я увижу лики людей, к которым я стремился, лики людей, которых я знаю, которым я верил в мечтах, лики людей, которых я запомнил, когда уже потерял все свои знания о сегодняшнем дне.
Допустим, я ем яблоко, но ведь я не ем его, я только ем его… Нет волнения в пальцах, нет вдохновения, или есть, но не на той дороге. Жить по вдохновению, писать по вдохновению, спать по вдохновению, есть по вдохновению, а любить честно, по вдохновению и вопреки ему. Ах, ох, раздалось в ответ, но ответ слаб, кому ответ предназначен, не услышит его, он уже ушел в отшельники.
А сейчас я попробую живописать мысль, которая побудила человека уйти в Отшельники. Ясно, зачем он это сделал, но не ясно, как он себя заставил это сделать, как успокаивал свои страхи, свою неуверенность, какую он мысль выбрал за заглавную, когда и как он сумел сформулировать мысль, которая его успокаивала и помогла преодолеть свою слабость. Нет, нет я не хочу сказать, что мне удастся разгадать тайну личной мысли, я полагаю, что нет такой личной тайны, которая не будучи общественно опасной, могла бы быть, могла бы стать известной всем. Что же это была за мысль, которая впервые проявилась под шумок работающего в углу телевизора, и оформилась в тех же условиях.