Отверженная невеста
Шрифт:
Дорожная карета давно ожидала внизу. Он уже запечатал свое послание и протянул его камердинеру, как вдруг в комнату заглянула улыбающаяся Бетти. Девушка поманила Вилима пальцем.
— Чего нужно? — грубо спросил тот. Вилима раздражали нежные взгляды, которые все эти дни бросала на него «жердь англичанка».
— От молодой госпожи — господину графу, — театральным шепотом сообщила горничная, кокетливо вынимая из-за плоского корсажа записку.
— Дай сюда! — вскрикнул Евгений, бросившись наперерез Вилиму, так что тот лишь открыл рот от удивления.
Письмо Татьяны было коротко и предельно откровенно. Если Евгений, сочиняя свое послание, всячески стремился завуалировать чувства, то юная княгиня ничего не пыталась скрыть. «Я знаю все, ВСЕ! Вы не можете уехать, не попрощавшись со мной. Друзья так не поступают! Жду вас в кондитерской при гостинице „Приятный отдых“. Я приду одна… Вечно ваша Т.».
Прочитав записку, граф разорвал свое послание и бросил клочки в остывший камин. Все, что он написал, вдруг показалось ему ходульным, холодным и ненужным. У него голова шла кругом.
После ухода кузена князь Павел еще долго пребывал в оцепенении. Ему вдруг сделалось ясно, отчего Ольга в последние недели была сама не своя, откуда взялась эта холодность и с ним, и с дочерью. «Вот где крылась ее загадочная болезнь, на которую она все ссылалась! В мой дом исподволь, через черную лестницу, проползла трущобная гадюка! Табачнице неймется! Ей мало денег, она задалась целью разрушить мою семью!»
Что делать? Какие меры принять? Как завести разговор с Ольгой на эту страшную тему? Головин уже загодя сочинил для себя целую оправдательную речь, но все же не мог сдвинуться с места. Он прирос к креслу. Наконец ему доложили, что граф Евгений покинул дом. Будто разбуженный, Павел Васильевич нехотя поднялся и направился в покои княгини.
Ольга дремала в кресле и едва приподняла опухшие веки, услышав шаги. Ее глаза были воспалены от бессонных ночей. Во взгляде прочно укоренилось мрачное отчаяние.
— Мне кажется, нам следует объясниться, — с трудом разжав губы, вымолвил князь.
— Не поздно ли, Павел? — прошептала она. — Это должно было произойти семнадцать лет назад. Обманывать меня столько времени и вдруг начать объясняться? Почему, почему ты не дал мне похоронить мою бедную девочку?
— Ты, очевидно, не помнишь, в каком состоянии тогда находилась? — Князь ступил на подготовленную почву и голос его окреп. — Ты лежала в беспамятстве, металась в горячке. Доктора опасались воспаления мозга. Известие о смерти малютки могло лишить тебя рассудка, свести в могилу…
— В каком бы состоянии я ни была, ты не должен был скрывать от меня правду! — упорствовала княгиня. — Это жестоко с твоей стороны и безнравственно. Пусть бы я умерла, пусть, если так Бог судил! Но прежде я бы похоронила свою девочку, сама, по-христиански… Мне было отказано в том, в чем не отказывают последней нищенке — положить тело своего ребенка в гроб, поплакать над его могилой!
— Нервы, блажь, экзальтация! — возмущенно воскликнул князь. — Похоронить, поплакать… Ну что тут теперь изменишь?! Не лучше ли утешаться мыслью, что мы вырастили, воспитали чужую девочку, сироту, самым достойным и похвальным образом? Что тут безнравственного? Взгляни на это как на благое дело!
— Не говори со мной о Татьяне, — гневно перебила его Ольга, — когда речь идет о нашей настоящей дочери! Ты отдал труп моей девочки своей любовнице… — Она отвернулась, не в силах дольше сдерживать рыдания.
— Ах, вот оно что! — ощетинился князь. — Значит, стоит какой-то грязной гадине, низкой твари наговорить на меня с три короба, и ты тут же всему веришь?! И готова отдать ей все свои драгоценности, уж не знаю зачем, готова разругаться с мужем, который так тебя ценит и бережет, разбить своей холодностью сердце доч…
Князь осекся, наткнувшись на ненавидящий взгляд женщины.
— Значит, она солгала и между вами ничего не было? — медленно выговорила Ольга.
— Ну, разумеется! — Головин нервно заулыбался, чувствуя себя крайне неловко под огнем испепеляющего взгляда супруги. — Зачем ты вообще слушала бредни этой низкой женщины?
— Пришлось. Ведь она нам подарила Татьяну… — Ольга произнесла эти слова почти наивно, но за показной кротостью пряталось коварство, которого в нервном возбуждении не смог распознать Павел.
— Подарила? Ха! Как бы не так! — вспылил он. — Я уплатил ей тысячу ассигнациями за ребеночка! Тысячу! Только чтобы ты не сошла с ума, чтобы все было благополучно. Еще тысячу я уплатил ей полтора года назад за молчание, когда она явилась сюда меня шантажировать. Но, как видишь, и этого оказалось недостаточно…
Он умолк, княгиня тоже молчала. «С каким чудовищем я жила все эти годы! — Ольга в упор смотрела на мужа, ощупывая взглядом каждую складку и морщинку его обрюзгшего, до зеркального блеска выбритого лица. — И как он мерзко, гладенько выбрит, будто наш лакей Семен. А ведь он превратился в лакея, совсем в лакея, почему я раньше этого не заметила? Все перед кем-то юлит, выслуживается, заискивает… Еще в Лондоне началось… В анонимных письмах, приходивших и в Лондоне, и здесь, о Павле рассказывались ужасные вещи, но я никогда не верила. А ведь, похоже, все это была правда!» — «Кажется, жена смягчилась, — оценивал шансы князь. — Молчит, по крайней мере. Надо бы теперь действовать лаской, просить у нее прощения…»
Подумав еще немного, он с плохо разыгранным энтузиазмом упал на колени перед креслом, схватил руки жены и покрыл их поцелуями, которые методически про себя считал: «Пять, шесть, семь… И хватит!»
— Прости! Прости! — Он поднял глаза. — Знаю, виноват, но что же теперь изменишь? И нам все равно не вернуть нашей несчастной малютки!
Княгиня высвободила руки, резко откинувшись на спинку кресла.
— Я могла бы тебя простить семнадцать лет назад, если бы ты вдруг одумался, осознал, что сотворил, — произнесла она твердо, бесстрастно. — Тогда тебе было бы оправданием твое горе. Но сейчас слишком поздно, Павел. А в ту пору я простила бы тебе даже табачницу.
— Да у меня ничего не было с этой грязной девкой, клянусь Богом!
— Не клянись, — поморщилась Ольга. — Ты меня обманывал семнадцать лет, а я делала вид, что не знаю. Но я знала все! В Лондоне у тебя была любовница, леди Уиндерстоун. Здесь, в Петербурге, ты сразу обзавелся новой куртизанкой. Всякий раз, когда ты мне присылаешь записку, что задерживаешься в Сенате, я знаю — ты в объятьях этой женщины… — Она перевела пресекающееся дыхание. — Все это я могу тебе простить, Павел. Не могу лишь одного… Ты отдал труп моей девочки своей любовнице. У меня нет даже могилы, чтобы выплакать на ней слезы, и они жгут, разъедают меня изнутри! Ты оскорбил во мне женщину — это я тебе прощаю, но ты осквернил во мне мать — и я даже за гробом не забуду тебе этого!