Отверженные. Том II
Шрифт:
Не дав малюткам времени изумиться, он втолкнул их обоих в булочную, швырнул свое су на прилавок и крикнул:
— Продавец, на пять сантимов хлеба!
«Продавец», оказавшийся самим хозяином, взялся за нож и хлеб.
— Три куска, продавец! — крикнул Гаврош.
И прибавил с достоинством:
— Нас трое.
Заметив, что булочник, внимательно оглядев трех покупателей, взял пеклеванный хлеб, он глубоко засунул палец в нос и, втянув воздух с таким надменным видом, будто угостился понюшкой из табакерки
— Этшкое?
Тех из наших читателей, которые вообразили бы, что это русское или польское слово, или же воинственный клич, каким перебрасываются через пустынные пространства, от реки до реки, иоваи и ботокудосы, мы предупреждаем, что слово это они (наши читатели) употребляют ежедневно и что оно заменяет фразу: «Это что такое?» Булочник это прекрасно понял в ответил:
— Как что? Это хлеб, очень даже хороший, хлеб второго сорта.
— Вы хотите сказать — железняк? — возразил Гаврош спокойно и холодно — негодующе. — Белого хлеба, продавец! Чистяка! Я угощаю.
Булочник не мог не улыбнуться и, нарезая белого хлеба, жалостливо посматривал на них, что оскорбило Гавроша.
— Эй вы, хлебопек! — сказал он. — Что это вы вздумали снимать с нас мерку?
Если бы их всех троих поставить друг на друга, то они вряд ли составили бы сажень.
Когда хлеб был нарезан и булочник бросил в ящик су, Гаврош обратился к детям:
— Лопайте.
Мальчики с недоумением посмотрели на него.
Гаврош рассмеялся:
— А, вот что! Верно, они этого еще не понимают, не выросли. — И, прибавив: — Ешьте, — он протянул каждому из них по куску хлеба.
Решив, что старший более достоин беседовать с ним, а потому заслуживает особого поощрения и должен быть избавлен от всякого беспокойства при удовлетворении своего аппетита, он сказал, сунув ему самый большой кусок:
— Залепи-ка это себе в дуло.
Один кусок был меньше других; он взял его себе.
Бедные дети изголодались, да и Гаврош тоже. Усердно уписывая хлеб, они толклись в лавочке, и булочник, которому было уплачено, теперь уже смотрел на них недружелюбно.
— Выйдем на улицу, — сказал Гаврош.
Они снова пошли по направлению к Бастилии.
Время от времени, если им случалось проходить мимо освещенных лавочных витрин, младший останавливался и смотрел на оловянные часики, висевшие у него на шее на шнурочке.
— Ну не глупыши? — говорил Гаврош.
Потом задумчиво бормотал:
— Будь у меня малыши, я бы за ними получше смотрел.
Когда они доедали хлеб и дошли уже до угла мрачной Балетной улицы, в глубине которой виднеется низенькая, зловещая калитка тюрьмы Форс, кто-то сказал:
— А, это ты, Гаврош?
— А, это ты, Монпарнас? — ответил Гаврош.
К нему подошел какой-то человек, н человек этот был не кто иной, как Монпарнас; хоть он и переоделся и нацепил синие окуляры, тем не менее Гаврош узнал его.
— Вот так штука! — продолжал Гаврош. — Твоя хламида такого же цвета, как припарки из льняного семени, а синие очки — точь-в-точь докторские. Все как следует, одно к одному, верь старику!
— Тише! — одернул его Монпарнас. — Не ори так громко!
И оттащил Гавроша от освещенной витрины.
Двое малышей, держась за руки, машинально пошли за ними.
Когда они оказались под черным сводом ворот, укрытые от взглядов прохожих и от дождя, Монпарнас спросил:
— Знаешь, куда я иду?
— В монастырь Вознесение-Поневоле [44] , — ответил Гаврош.
— Шутник! Я хочу разыскать Бабета, — продолжал Монпарнас.
— Ах, ее зовут Бабетой! — ухмыльнулся Гаврош.
Монпарнас понизил голос:
— Не она, а он.
— Ах, так это ты насчет Бабета?
44
Эшафот. (Прим.авт.)
— Да, насчет Бабета.
— Я думал, он попал в конверт.
— Он его распечатал, — ответил Монпарнас и поспешил рассказать мальчику, что утром Бабет, которого перевели в Консьержери, бежал, взяв налево, вместо того чтобы пойти направо, в «коридор допроса».
Гаврош подивился его ловкости.
— Ну и мастак! — сказал он.
Монпарнас сообщил подробности побега, а в заключение сказал:
— Ты не думай, это еще не все!
Гаврош, слушая Монпариаса, взялся за трость, которую тот держал в руке, машинально потянул за набалдашник, и наружу вышло лезвие кинжала.
— Ого! — сказал он, быстро вдвинув кинжал обратно. — Ты захватил с собой телохранителя, одетого в штатское.
Монпарнас подмигнул.
— Черт возьми! — воскликнул Гаврош. — Уж не собираешься ли ты схватиться с фараонами?
— Как знать, — с равнодушным видом ответил Монпарнас, — булавка никогда не помешает.
— Что же ты думаешь делать сегодня ночью?
Монпарнас снова напустил на себя важность и процедил сквозь зубы:
— Так, кое-что.
Затем, переменив разговор, воскликнул:
— Да, кстати!
— Ну?
— На днях случилась история. Вообрази только. Встречаю я одного буржуа. Он преподносит мне в подарок проповедь и свой кошелек. Я кладу все это в карман. Минуту спустя шарю рукой в кармане, а там — ничего.
— Кроме проповеди, — добавил Гаврош.
— Ну, а ты, — продолжал Монпарнас, — куда идешь?
Гаврош показал ему на своих подопечных и ответил:
— Иду укладывать спать этих ребят.
— Где же ты их уложишь?
— У себя.
— Где это у тебя?