Отыгрыш
Шрифт:
— Не замай! Пусть поближе подойдут…
Сосредоточенно доворачивая пулеметный ствол за выбранной группой немцев, старый "комотд" Константин Лапин старался не упустить с прорези поднятой планки тощего немца, который, прыгая из кузова грузовика, сменил унтерскую фуражку на стальной шлем. Витя Васильев, прокусив до крови губу, выцеливал пляшущим стволом финской магазинки пулеметчика на едущем как раз по краю дороги бронетранспортере…
А Рамазан Гафуров недвижно лежал в своей ячейке, замаскированной в зарослях на противоположной стороне от дороги. Он лежал, неудобно уткнувшись лицом в торчащие из срезанной земли белые корешки, и желтые сухие соцветия дикого укропа, срубленные пулеметной очередью, тоже лежали на бело-розовых хлопьях мозга,
Тишина…
Грах!
Грохот выстрела, высверк в колее — и идущая по дороге бронемашина рыскнула вбок, дернувшись на разбитом колесе.
Одновременно с этим над тихой пустошью вновь разлилась стрелковая разноголосица. Били наши, били немцы.
Тремя злыми очередями опорожнивший двадцатипятипатронный плоский магазин Лапин сполз от края оврага вниз, стаскивая за хлястик второго номера.
— Ходу, Витька, ходу! Патроны не забудь, убью!
Скользя и спотыкаясь, пулеметчики бежали вглубь оврага, продираясь сквозь кустарник на северо-восток. Со злым матом отстегнув непривычную защелку, командир выдернул опустевший короб из пулемета:
— Стой, Васильев! Патроны давай! Да стой, тебе говорю!
Парень, наконец, затормозил, завертел очумело головой. И тут же схлопотал такой подзатыльник, что и без того сидящая на голове наперекосяк пилотка вовсе отлетела на полметра.
— Охренел, что ли? Чего летишь, как обосравшись? До Москвы доскачешь! Магазин полный давай!
Прерывисто дыша, Витя выудил из одной из висящих крест-накрест противогазных сумок железный короб и протянул старому столяру.
И лишь потом осознал происходящее.
— Дядь Костя, ты чего?
— Того самого. На войне — не в бане. Приказ сполнять должен мигом. На вот, этот пока снаряди да пилотку подбери. Пока германец там на говно исходит, у нас время есть. На полчаса швабов задержали, не менее. Сейчас полезем еще позицию искать, чуть в стороне. Германец — вояка толковый, обязательно насчет мин проверять полезет — тут мы его еще раз кусанем. А потом уж, помолясь, к нашим отступим, пусть Кузнецов со своими швабов у себя на участке встречает. Ручей перебредем — а там уже парни на машинах с "крупняками". У ребят там траншейки отрыты: в них и отдохнем коллективно. Подождем сволочь фашистскую. А то муторно как-то в одиночку воевать…
…А вот еще одна картина, которую Клаус Вессель, будь он здесь и дай он волю творческой части своей натуры, мог бы назвать пасторально-декадентской: поперек дороги — накрененная телега о трех колесах, рассыпавшееся сено — в эдаком эстетичном беспорядке, из-под него стыдливо выглядывает четвертое колесо. Русские невероятно бестолковы! Нет бы починить, тут работы на четверть часа, — бросили!
Что стоит панцеру снести хлипкую преграду?
В следующее мгновение танк перестает существовать как боевая единица и начинает новую жизнь — в качестве препятствия куда более внушительного, нежели злосчастная телега. Водитель одного из мотоциклов от избытка храбрости или просто от растерянности проскакивает вперед по обочине, следом опасливо движется бронетранспортер. Предосторожности оказываются излишними: тяжелый взрыв поднимает пласт земли вместе с машиной, распыляет, прожигает, раздирает. Когда комья и пыль возвращаются на положенное им природой, а не человеком место, даже самому большому оптимисту из числа сидящих в другом бронетранспортере становится ясно: живых среди этого раскуроченного металла быть не может.
И все-таки русские поразительно бесхозяйственны! Таким образом распорядиться реактивными снарядами, которые должны были достаться в качестве трофеев покорителям Европы, — воистину азиатское изуверство!
Солдаты рейха настолько впечатлены, что последующую четверть часа ожесточенно воюют с лесом. В ответ — ни единого выстрела.
И снова впереди, в мрачноватом свете октябрьского предвечерья, идут саперы. Металла находят всего ничего — одну только изъеденную ржавчиной полоску, наверное, обруч от бочки. А вот завал из срубленных сосен — неприятно. Крайне неприятно: на этот раз из леса… не то чтобы стреляют — постреливают. Такого мнения придерживался герр капитан — что-то около двух минут, пока с него не слетела фуражка, а рядом не взвыл над распластанной в пыли собакой молоденький сапер: "Они убили мою Адель!"
Солдаты, торопливо ссыпавшиеся с бронетранспортера при первых выстрелах, разворачиваются в цепь. Прочесывание леса на этот раз оказывается столь же безопасным, сколь и безрезультатным. Если и удалось подстрелить кого-то из лесных призраков, то не иначе как чудом. Товарки погибшей Адели сперва с воодушевлением бросаются вперед, но вскоре начинают топтаться на месте и чихать: к добру или к худу завез во времена оны русский царь Петр из одной германоязычной страны моду на курение табака.
И когда в пятом часу пополудни в видимости села с истинно русским названием Лубянки, что в дюжине километров от Дмитровска, препятствия вдруг заканчиваются, никто уже и не верит.
Жители, предупрежденные строгими военными в зеленых фуражках, подались в леса, благо даже ночами пока подмораживает не очень сильно, а там, глядишь, и прогонят немчуру.
Всех людей в селе — упрямый дед Павел, который и в колхоз последним пошел, все дожидался, покуда ему всем миром поклонятся, попросят, да измученная грудной жабой и нарочно отставшая от односельчан бездетная вдова Настасья.
Лубянки пылают. Кто отдал приказ их сжечь, и был ли вообще такой приказ? Вряд ли даже те, кто поджигал, смогут дать внятный ответ. А вот двоих русских — смуглого седоусого старика и бледную простоволосую женщину — застрелил по личной инициативе сапер Карл Вернер. Девятнадцатилетний уроженец старинного европейского города Регенсбурга мстил русским за свою Адель.
Пожар далеко окрест видно. В ближнем селе Крупышино, где остановился для короткого отдыха штаб механизированного полка, солдаты лениво пускают в небо папиросные дымки и с любопытством поглядывают на запад: что там?
Отдых — не для всех. Некоторым приходится делать неинтересную и, прямо сказать, грязную, но нужную работу: доставили пленного, худого большевика, раненного осколками мины при обстреле очередной русской засады. Вдвоем с напарником эти затаившиеся до поры русские пулеметчики обстреляли взвод гренадер, выталкивающих очередной застрявший на легком подъеме грузовик. Из-за их скифской злокозненности шестеро храбрых солдат фюрера обрели себе последнее пристанище на воинском кладбище, появившемся теперь в этом селе, и еще столько же теперь надолго выведены из строя, став пациентами прекрасных германских артцев и обер-артцев. Еще хорошо, что командир минометной батареи, следовавшей в полукилометре от места засады, услышав стрельбу, прореагировал необходимым образом. В течение трех минут первые минометы были установлены прямо на крестьянских телегах, в которых перевозились, и четвертым залпом позиция русских была накрыта. Конечно, большевики должны были бы бежать, но спастись от германской мины — дело почти невозможное. Раненого большевика озлобленные гренадеры чуть было не отправили на свидание с ихним красным юде Марксом, от души вымещая на нем сапогами только что миновавший страх, но подоспевший командир минометчиков прекратил избиение, посчитав, что его законную добычу при необходимости сумеют пристрелить и в штабе полка… предварительно серьезно поговорив с пленным.
Теперь тот стоял в одних шароварах, пошатываясь, грязью с босых ног пятная выскобленные половицы в центре горницы, слегка поддерживаемый за локоть пожилым переводчиком с гвардейски закрученными набриолиненными усами. За столом перед ним сидел сухопарый оберст-лейтенант с длинным, похожим на сучок, носом — чужой, приблудный лешак в золотых очочках — и перебирал узловатыми пальцами документы: два узких бланка с личными данными, вытащенные из черных шестигранных пенальчиков, заводской пропуск и залитый кровью комсомольский билет погибшего второго номера.