Озеро Радости
Шрифт:
Что до детали в одежде, то она должна интриговать и сообщать о ее носителе что-то, что не всегда можно выразить словами. У Вички такая деталь — сетчатые перчатки, при взгляде на которые мелькает сложная мысль об их сходстве с откровенными чулками, означающем доступность для быстрого секса. Потом Есюченя раскрывает рот, и оказывается, что владелица перчаток — человек с басовым тембром и постмодернистским характером. Иногда, правда, рот она раскрывает уже после того, как доступность для секса в полной мере реализована.
У Леночки, которую все тут зовут Миюки, деталью является заколка в форме латунных часиков, остановившихся на тридцать пять седьмого. Часики вызывают вопросы: почему они стоят? Зачем они нужны, если не показывают время? Почему тридцать пять седьмого? Миюки трясет челкой и всматривается в собеседника. Ее ответы всегда зависят от спрашивающего. Поэтому она больше светлячок, чем человек.
Пройдясь по ювелирным, Яся покупает крохотный томпаковый пузырек для духов, подвешивающийся на шею на цепочке. Пузырек украшен гранатами. Она придумывает историю пузырька, что-то про прабабушку, знавшую фрейлину Александры Федоровны. Первый же человек, на котором Яся обкатывает прабабушку, злобно смеется. Настенька Гендрихова не бывала ни в Минске, ни в Могилеве. Она не могла ни носить, ни дарить томпак, так как сохранилось письмо, где она называла моду на томпак «мещанской», а изделия из него «потобуньками». Собеседник патологически осведомлен. Он историк-архивист. Да, был археологом. А сейчас — на новом уровне. Торгует замороженными митболами.
Ложь интересна тем, что, будучи единожды раскрытой, не работает больше и на других адресатах. Томпаковый пузырек отправляется на дно рюкзака.
* * *
Яся замечает, что большинство собеседников заканчивают разговор словом «ясно». Любая фраза, даже «Ну, я, пожалуй, пойду», означает готовность говорящего остаться. «Ясно» — это новое «До свидания».
* * *
Умение держать позу в ночной среде ценится куда выше, чем те качества, на которые поза должна указывать. Есть люди, самые, наверное, симпатичные, к держанию позы хронически не приспособленные. Они не умеют говорить тихо и не интонируя. Они не знают, как обратить свои подбородок и губы в чугун. Поэтому даже за рулем дорогого автомобиля их принимают за их собственных шоферов. Но такие редки в ночных клубах. У них как-то проще со счастьем.
* * *
У разврата сладковатый запах разогретой девичьей кожи. Сколь бы ни пытались парфюмеры придать этому занятию цветочный, перечный, мятный или острый аромат, секс по капризу природы пахнет домашним уютом. Ровно так, как пахнет обнаженная. Приходя домой, Яся раз за разом слышит возню в темноте Вичкиной комнаты, в которую ведет короткий обрубок коридора. Иногда возящийся проявляет нервозность, и тогда слышен Есюченин выдох: «Давай, давай, дальше». Но чаще всего на Ясино появление в квартире не обращают внимания, так как процесс зашел слишком далеко и остановке уже не подлежит вплоть до неизбежного конца.
Ей хочется пройти в свою комнату и запереться там, но она не может — вход находится прямо у кровати, колизея возни. Ей страшно, что, задев край простыни своей одеждой, она станет невольным участником этой пододеяльной драмы. Что ее затянут на пропитанный семенем и смазкой сатин и биологически подчинят себе, пробудив то в женщине, что отказывать не умеет, и, сделав таким образом не до конца осознающей себя частью оргии. А потому она на цыпочках проскальзывает на кухню, включает свет и ставит электрочайник. Каждый раз она изо всех не сил не смотрит туда, и всякий раз все-таки успевает увидеть все — лихорадочные конвульсии под одеялом, Вичкино лицо, откинутое на подушке назад, с ощеренным ртом и распахнутыми глазами, не видящими, ибо тело захлебнулось в ощущениях. Яся видит чью-то ладонь, вожравшую в себя комок простыни, сжимающую эту простынь, накручивающую ее на кулак. Чью-то рыжую пятку, дергающуюся в такт Вичкиным вздохам. Контраст оттенков — белоснежное бедро Вички и втиснутая в него мускулистая бордовая плоть, кипящая гормонами. Бульканье чайника заглушается эпилогом триумфальных всхлипов.
Потом они лежат, но недолго, всегда недолго — видно, формат не позволяет нежиться в объятиях незнакомого человека. И вот участники мистерии появляются на кухне. Вичка, с размазанной помадой, растертой по глазам тушью, в халатике, который все норовит распахнуться в месте, которое перестало иметь значение. И ее сдувшийся спутник — в рубашке с незастегнутыми манжетами, норовящий побыстрей бочком протиснуться к мусорному ведру. С тем, чтобы незаметно (как будто Яся этой же мизансцены вчера, неделю назад — с другими не видела) выбросить зажатый в кармане брюк презерватив.
И вот что интересно. Они избегают смотреть не только на Ясю, но и друг на друга. Они совершили глупость и знают это. Близостью тут не пахнет ни секунды. Яся не знает, берет ли с них Вичка деньги, и не исключает, что нет, не берет. Оргазм дает мимолетное чувство причастности другому. Которое проходит ровно тогда, когда вы застегиваетесь.
Однажды из-под Вичкиного одеяла вылезает автор этой фразы. Но, в отличие от других посетителей Вички, Аслан не мельтешит и не суетится. Сделав дело, он в трусах показывается на кухне и говорит: «Здравствуй, дочка». Его брови смяты друг о друга как машины при аварии. Но на его лице — бесстрастная мудрость. Выражение, хорошо заметное на статуях Фукурокудзю, китайского бога, покровителя Полярной звезды. Поздоровавшись, он, преисполненный чувства собственного достоинства, шлепает в ванную принимать после Вички душ.
* * *
Несмотря на ложь, глубоко имплантированную в идею «Черри Орчарда», а равно с этим — и в идею любого ночного клуба мира, люди приходят сюда за вещами, которые проявляются там, где ложь заканчивается. Вещей таких много. Это бархатный блеск, который приобретает темнота по углам зала после полуночи. Это лица охранников, выходящих покурить, — возникает ощущение, что ты проник на задворки большой сцены, что ты — в одном из тех бродвейских театров, где зал распахивается прямо на улицу, и люди рассаживаются перед сценой в пальто и дождевиках. Это выражения на лицах завсегдатаев после трех ночи: смесь высокомерия, тщеславия и космической усталости. Первый глоток любимого односолодовика, подкрепленный хорошим треком. То, с каким понимающим видом официантка принимает заказ на третий двойной за час. Ощущение, когда выходишь из темноты к ждущему тебя такси, а там — рассвет. Иногда — мутный и этим ласковый, иногда — режущий глаза скальпелем розовато-лазурной красоты.
К таким вечным, не симулированным, вещам их сада можно отнести барменшу Лолу, при первом взгляде на которую становится понятно, что она — инопланетянка. Ее слегка раскосые глаза расположены на грушевидном лице на дистанции более широкой, чем это принято у жителей Земли: попытка ее создателей антропоморфизировать Лолу для того, чтобы она слилась с другими гуманоидами, удалась не вполне. Лола говорит голосом, в котором света больше, чем звука. Она наливает напитки плавными движениями, покачиваясь на длиннющих ногах. Любой личный вопрос приводит Лолу в состояние инопланетного анабиоза, она замирает, отключая большинство когнитивных функций, и сохраняет лишь наливательный рефлекс.
Или Большая Мэрилин. Четвертый светлячок в «Вишневом саду». Блондинка, которая выглядит как Монро, одета как (оделась бы) Монро. У нее пухлые губы Монро, прическа Монро, грудь Монро и полноватые предплечья Монро. Ее глаза подведены стрелочками, как глаза Монро на принтах Уорхола. У нее родинка Монро, причем, как и у Монро — на левой щеке. А еще в Большой Мэрилин два метра роста. Поэтому она одинока. К ней приезжали продюсеры с телевидения. Они умоляли ее спеть I gonna be loved by you перед камерами на гала-концерте в честь дня десантника и предлагали столько денег, что ей больше не пришлось бы появляться в «Черри Орчард» за свою тысячу в месяц плюс еда и напитки. Но Мэрилин их прогнала. Мэрилин не поет. Мэрилин танцует. И то иногда.