Ожоги сердца (сборник)

Падерин Иван Григорьевич

Я попал в руки или, как принято говорить, под нож дочери друга юности. План побега отпал.

— Завтра день операции.

— Буду готовиться, — ответил я. — Привет отцу.

— Он тоже просил передать привет и сказал: «Не уходить от себя».

И вдруг словно позывные прозвучали из далекой юности. Тогда этими словами мы утверждали свое право на признание среди сверстников смелостью, умением постоять за себя. Проявление трусости, отступление от правды пресекалось фразой: «Не уходить от себя». Да и собственная совесть казнила за это жестоко и беспощадно презрением к самому себе. Таковы были нормы дружбы между нами. Похоже, Гоша Кретов не скрывает от дочери своих дум юности.

Я вернулся в палату с досадой на самого себя: предстал перед молодым врачом жалким трусом. Но кому хочется остаться слепым? Я таких не знаю. Самоподготовка к операции вызвала много дум

о себе, о жизни. И память унесла меня в сибирскую тайгу, где я родился и вырос, унесла в зону тревожного счастья.

Тревожное счастье

1

Оно, это счастье, подвернулось, точнее, открылось перед моими глазами, когда мне было тринадцать лет. С тех пор прошло полвека, а я помню те обстоятельства так, будто они испытывали меня радостью и страхом только вчера.

Мокрый с ног до воротника рубашки, я бродил по старым выработкам драги с большим железным ковшиком — нащупывал под водой податливые, с мелкой галькой пески и промывал их. Норовил ухватить, как принято говорить среди старателей, хвост смыва содержательных пластов. Таким же делом занимались мои сверстники. Мы подражали взрослым. Но у них, у взрослых, получалось: после каждого промытого лотка песков, как я заметил, они открывали свои флакончики и опускали в них драгоценные крупинки. Золотишко в дражных хвостах было мелкое — пшенная крупа, но, как говорится, «курочка по зернышку клюет, а к вечеру с полным зобом на седало идет». Мне же с самого утра не везло. Промыл с полсотни ковшиков отборных песков и всего лишь одну бусинку поймал на палец со слюной, иначе и та могла сорваться в мутную воду. Досадно. Дома ждут с добычей, хотя бы с полграмма. Там пять сестренок младше меня, слепой отец, больная мать сидят без хлеба. Последний кусок достался мне перед уходом сюда. Полученные по карточкам продукты за неделю вперед съели еще позавчера… За полграмма золота можно получить в «Золотопродснабе» минимум еще на три дня хлебных запасов и килограмм сахару. Но вот в моем флакончике всего лишь одна бусинка.

Час за часом окунаюсь я в студеную воду, соскребаю в ковшик песок. Болят обломанные ногти. Хорошо еще, холод уменьшает боль.

После полудня поднялся на отвал посидеть на согретых солнцем камнях. Продрог в воде до корней волос, и руки одеревенели. Большой прогретый камень излучал тепло. Звякнул возле ног ненавистный ковшик. Усаживаясь на камень, толкнул ковшик ногой — катись к черту, несчастный. Но он не покатился, а, скребнув железными краями отвальный галечник, остановился в двух шагах от меня. Остановился и… Одна галька возле него, похожая на расколотое утиное яйцо, блеснула в моих глазах яркой желтизной. Самородок!..

Не веря тому, что именно здесь меня ожидало счастье, я окаменел. Нет, не окаменел, а с дрожью в сердце, не шелохнувшись, окинул взглядом подножие отвала — не следит ли кто за мной из взрослых, не потянулся ли кто сюда, на теплые камни, из моих сверстников?

От старых опытных старателей-одиночек мне было известно, что самородок надо поднимать оглядисто, иначе он уйдет от тебя или вместе с тобой безвозвратно. Старатели зорко поглядывают один за другим, как рыбаки на берегу глубокого омута — у кого клюет, к тому и тянутся, — а если кто-то забагрил крупного тайменя, берег закачается от зависти неудачников. Проще говоря, я не должен был выдать свою радость ни одним бодрым движением, ни улыбкой, ни блеском широко открытых глаз. И ох как трудно было одолеть себя, скрыть порыв к счастью. Ведь вот оно перед глазами, в двух шагах. Разбитое яйцо, виден желток. Или в самом деле, пролетная утка оставила его здесь? Нет, утки на камнях не гнездятся…

Медленно, почти незаметно для постороннего глаза, сползаю с теплого камня. Пугливо озираться тоже нельзя. Смотрю на пальцы рук, на остатки ногтей на них, беру их в рот, будто боль приступила нестерпимая, но не могу оторвать взора от самородка. Он похож на вылупившегося цыпленка с плоским клювом. И темные бисеринки глаз, и желтый пушок на грудке, и белые обозначения крылышек — чистый утенок. Белые полоски — это прожилки кварцевой породы прилипли к золоту…

Продвигаюсь сидя. Острые камушки прилипли к мокрым шароварам, пробрались как-то через заплатку на ягодицы и режут кожу, но терплю. Осталось шаг, полшага, четверть… Наконец накрываю обнаженную желтизну раскисшим в воде ботинком. Чувствую — «утенок» твердый. Сгибаю ноги в коленях, пытаюсь придвинуть его к себе — не поддается. Прилип к затвердевшей охре-запеканке. Отвалу лет сорок — не меньше. Тут и песок с глиной затвердели. Дотягиваюсь рукой — «утенок» под ладонью, но плотно сидит в своем гнезде. Как и чем вырвать его?

От напряжения в пальцах вспыхнула боль. Пришла пора пускать в дело зубы. Природное золото мягче бронзы, как красная медь, поддается на зуб. Подумалось, сколько отгрызу, столько и проглочу, и дам ходу. Проглоченное не пропадает. Мне и моему сверстнику Гоше Кретову приходилось глотать «клопов» и «таракашек». То было на Бурлевском ключе. Мы вымыли там несколько крупных золотинок — выпал фартовый день — и, возвращаясь домой, «спрятали» добычу в себя. И правильно сделали. Вечером, перед рудником, на мосту через речку перед нами выросли пьяные парни с намерением потрясти наши флакончики. Их было шестеро. Они принялись обыскивать нас, но ничего не нашли. А через два дня мы сдали «клопов» — свою добычу в золотоскупку. Но разве проглотишь «утенка», да еще с породой, которая прилепилась к его лапкам и хвосту! Эх, что будет, то будет. Вскакиваю, хватаю ковш и со всего размаху, как топором, принимаюсь отсекать породу. Острые железные края ковшика выручили меня. Куски затвердевшего песка один за другим стали отваливаться от «утенка». И вот он в моей руке, увесистый, с колючками ноздристого кварца. И тут же я спохватился. Рубка камня ковшиком могла привлечь внимание тех, кто продолжал бродить по выработкам, особенно моих сверстников. Они могли оценить мои действия за попытку высечь огонь из камня и развести костер — хорошая приманка. Обступят меня, и попробуй утаить свою радость. Кто-то уже поднял голову и смотрит в мою сторону. В это же мгновение я выронил ковшик. На сей раз он покатился к подножию отвала с громким звоном. Теперь мне осталось согнуться в три погибели, схватиться за живот, пряча под рубахой руку с драгоценной находкой, и спешить в кусты, вроде приспичила неотложная нужда. Так и сделал, показывая, что на ходу расстегиваю штаны. Возле ковша упал на острый камень, разорвал на локте рубаху, но успел отфутболить ковш в кусты. Оставлять его на виду нельзя: сверстники спохватятся, почему долго не возвращаюсь за ковшом, и примутся звать или даже обшаривать кусты.

В кустах присел как можно ниже. Надо же разглядеть золотого «утенка». Разглядел. От радости чуть не закричал, в горле запершило, в глазах ослепительная желтизна, будто кусок солнца улегся на ладонь. Полфунта, пятьдесят золотников, не меньше! Но как донести его до дома, чтоб никто не остановил с расспросами и допросами — откуда спешишь и почему кулак держишь в кармане, покажи… Такое золото и добрых людей может толкнуть на недоброе. Решил пробираться окольным путем, глухими таежными тропками. Пусть в пять раз дольше, но лишь бы с людьми не встречаться. Медведи, росомахи и рыси в летнее время за человеком не охотятся. Однако раздумывать долго некогда. Наскоро обмотал разбитый локоть лопухами, привязал их жгутом из травы, а «утенка» пристроил под мышкой больной руки. Если кто встретит, то увидит — парнишка где-то руку повредил, похоже, сильно, потому придерживает ее здоровой рукой.

Из кустов до ближайшего укрытия в густых пихтачах я не выходил, а выползал, затем, поднявшись и оглядевшись — не следит ли кто за мной, — зашагал все быстрее и быстрее. На первых порах ноги унесли меня километров на пять в сторону от рудника, к самой дремучей горе Алла-Тага, по-русски к Боговой горе, будь она неладна. У ее подножия много родников, встречаются трясины. В летнее время к трясине нельзя подступиться. Встанешь на зыбкую кочку, и зашипит, запузырится водянистая зелень. Отпрыгивай немедленно назад, иначе засосет, проглотит с головой.

Вечерние сумерки застали меня на отлогом косогоре перед долиной таежной речки, которая вела к баракам лесорубов, затем в центр рудника, на восточной окраине которого притулилась наша изба под крышей из горбылей. Еще километров восемь — десять. В долине меня остановила зыбкая почва. Ноги стали погружаться с шипеньем и бульканьем в какую-то вязкую массу. Трясина!

С тех пор прошло много лет, а я до сих пор еще содрогаюсь, вспоминая тот момент.

Вижу рудник, на окраине которого, на отвалах и старых дражных выработках, на полигонах, когда-то богатых золотоносными песками и рудами, прошло мое детство. Впрочем, детства я не помню. Оно промелькнуло перед моими глазами быстро, коротким всплеском радужных красок. Была ли юность? С двенадцати лет я стал гоняться за старательским счастьем, делать все так, как делают одиночки-старатели, — бродить по руслам таежных ключей, по старым выработкам, промывать пески, толочь в ступке камни с желтыми крапинками, ловить на ртутные цеплялки шламовое золото в хвостах «бегунки» — фабрики по извлечению металла из богатых руд.