Падение Кимас-озера
Шрифт:
Лахтари, хорошо знакомые с местностью, очевидно, только этого и дожидались. Они открыли спокойный, прицельный ружейный огонь и угощали внезапными пулеметными очередями.
Я стал налаживать свой «максим», но ты пойми: весь день температура ниже 37° по Цельсию — вода в холодильниках так замерзла, что пустить пулемет в дело было невозможно.
У многих ребят закоченели пальцы, и спусковые крючки не поддавались их усилиям.
Я выхватил у одного красноармейца из отмороженных рук винтовку и, когда командир скомандовал: «Огонь!», нажал спуск, но — чорта с два! — из всего нашего отряда раздалось только семь-восемь выстрелов, — честное слово, не больше.
Моя винтовка отказывалась стрелять, винтовки ребят тоже бездействовали. Видишь, в чем дело: в затворе от холода ударники примерзли к пружинам. Обмундирование же наше не ахти какое, и если замерзала сталь, то что было с людьми! И все это под точным, метким огнем лахтарей, которые, надо отдать им справедливость, били с выдержкой.
Ты не забудь, что мы находились по пояс в воде.
Понятно, ни о каком продолжении атаки не могло быть и речи.
Мы зарылись в снег, чтобы дождаться темноты. Лежали больше трех часов, и как мы приветствовали наступление ночи — сам поймешь.
Под прикрытием темноты стали отходить назад. К счастью, беляки нас не преследовали.
Когда мы подползли к тому месту, где оставалось орудие, мы поняли, почему оно мало действовало. Командир орудия отморозил себе руки и ноги, стоя на наблюдательном пункте. Его посинелое лицо казалось совершенно мертвым, и на щеках видны были крупные слезы. Не успев еще сползти по небритой щеке, они превращались в ледышки.
Я видел, как наши замечательные ребята до того утомились, что стали безразличными ко всему. Некоторые ложились на дорогу и лежали совершенно без движения, распластавшись, пока их не подбирал подошедший обоз.
На обратном пути, при отходе по дороге через болота, наше орудие со всеми снарядами провалилось под лед в воду, на глубину четырех метров.
С политруком во главе три часа работали в болоте при двадцатипятиградусном морозе — и пушку и снаряды вытащили. Какие прекрасные ребята наши артиллеристы!
Лошади — и те из строя выбыли, ну и я, конек-скакунок, без одной руки в Питер в госпиталь еду.
Он горько улыбнулся.
Свеча уже совсем оплыла; зимний рассвет заливал серым светом белые снега. Свет пробивался в вагоны санитарного поезда.
Паровоз загудел.
От толчка проснулись раненые, застонали, заворчали, заворочались.
— Раухи, — спросил я, пробираясь уже к выходу, — что думаешь ты обо всей кампании?
— Что думаю? Наши на лыжах ходить не умеют, следовательно, лахтари сумеют дотянуть до весны, а весной, летом, осенью здесь воевать совсем невозможно: болота, озера, снова болота, бездорожье такое, что во многих волостях только на смычках [5] и передвигаются.
5
Смычки, или волокуши,— бесколесные телеги, просто-напросто два длинных шеста, которые волочит по земле, по болотистому бездорожью, лошадь.
— А тем временем белые будут орудовать в Лиге наций от имени самозванного карельского калевальского правительства. У них ведь кроме Вейнемейнена и Ильмаринена есть главный военный начальник.
Прощай, Матти!
— Прощай, Раухи!
Я прокричал мой прощальный привет, уже соскакивая с подножки санитарного вагона.
Какое задание мы получим? Неужели наш курс обучения будет прерван на целый год?
Всеми этими мыслями я поделился с ребятами.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Мы получаем боевое задание
На Тойво было забавно смотреть. У него вначале лыжи разъезжались в разные стороны, и он чуть не падал носом в снег.
Лыжи Тойво вдруг переставали разъезжаться в разные стороны; иногда, наоборот, начинали съезжаться, сближаясь и перекрещиваясь.
Он беспомощно болтал палками, стараясь раскрестить лыжи не падая. Правда, при всем этом он, скрывая свое смущение, все время без умолку болтал.
Один раз он сошел с лыж, в сторону от лыжницы, чтобы распутать их, и сразу провалился по пояс в снег.
Он шел уже устало, вспотев, с трудом поспевая за другими (ведь всего четвертый раз в жизни он вставал на лыжи). Правда, он утешался тем, что товарищи Ровио и Инно совсем не ходят на лыжах.
Я был назначен командиром взвода. Тойво попал ко мне; это был его выигрыш. Лейно был отделенным.
— Может быть, тебе лучше всего было бы остаться? — спросил я Тойво, когда он на легком повороте зацепился за свою же собственную палку.
Тойво обиделся:
— Я дойду до них, я буду бить беляков. Ты увидишь, как я пойду завтра, послезавтра. Велика важность — ходить на лыжах!
Больше всего Тойво боялся упасть.
Подниматься было с непривычки нелегко. Защитный белый балахон путался под ногами.
Из всего обмундирования привычным был только шлем. Валенки, бараний полушубок, шаровары на вате были новинкой; сверх этого трехлинейная (а у кого и автомат через плечо), по двести патронов у пояса, полотенце, веревочка в мешке, консервы, хлеб, шпиг, масло, сахар и по фляге спиртного, — всего на человека двадцать кило.
Мы вышли со станции Массельгской без всякого обоза.
Все на себе.
Выданное довольствие указывало на предстоящее нам большое дело, но в чем оно будет заключаться, никто еще не знал.
Мы шли в колонне по два.
Снег был рыхлый, мягкий. Головной лыжник проваливался в него по колено, и он шел вперед, прокладывая лыжницу, все время преодолевая отчаянное сопротивление этого мягкого, легкого, нежного снега... Через сотню метров головной лыжник выдыхался, и его заменял следующий — из этого же отделения. Так сменялись головные внутри отделения. Так же менялись и сами отделения — на смену одному шло другое.