Падение Рима
Шрифт:
Сутки римский полководец, утвердившийся в двух милях от холмов, дал отдохнуть своему войску после длительного и изнурительного перехода в густых лесах. Он не знал, что этим обрекает себя на поражение, ибо по истечении суток случится маскаре, и суда прибрежных жителей океана, словно по волшебству, огромные волны прилива перенесут прямо в Толосу...
Рано утром другого дня квесторы приказали пехотинцам набрать хворосту и сделать фашинники [86] , чтобы завалить ими рвы вокруг лагерей вестготов, и, разделившись, пустили конницу. Пешие солдаты, держась за гривы коней, тоже бросились бегом к высотам и добежати, еле переводя
86
Ф а ш и н н и к и — пучки хвороста, перевязанные прутьями.
У германцев стати падать первые ряды, но это не привело их в замешательство, наоборот, следующие пошли по трупам и сражались, стоя на них; когда и эти падали и из трупов образовывались целые груды, то уцелевшие стреляли из луков, точно с горы...
Но уже заметно было, как дрогнули левые фланги германцев, всё-таки сказалось численное превосходство римлян. Правые фланги всё ещё стойко держались. И тогда Литорий, чтобы сломить их сопротивление, двинул в подкрепление резервную линию.
И тут появились корабли, принесённые волнами с океана; с них спешно сбегали косматые галлы и под предводительством Давитиака кинулись на помощь вестготам.
Вначале римляне не поняли, откуда вдруг появилась внезапная помощь германцам. А те, ободрённые ею, быстро начали теснить резервную линию врага. Да ещё в лоб римлянам ударили галлы: через какое-то время всё было кончено... В плен попали не только квесторы, но и сам Литорий...
Вскоре он предстал перед очами короля Теодориха и епископа Сальвиана, который сказал, обращаясь скорее к своему повелителю:
— Помнишь, я говорил тебе, что бедствия, постигающие негодных людей, — Сальвиан кивнул в сторону Литория, — суть обвинительные приговоры Божества, а бедствия, постигающие людей благочестивых, суть испытания...
Литорий своей необдуманностью в деле нападения на Толосу в конце концов даже вызвал сочувствие у германцев.
...Вечером, когда смеркалось, Давитиак с сыном Гальбой взобрались на самый высокий холм, с которого открывались обширные дали. Ещё предстояло убрать наваленные после жестокой битвы трупы; они пока не испускали запахов, и грифы и шакалы ещё не начали своего зловещего пиршества...
Отдельными рядами лежали мёртвые галлы. Всматриваясь в них, Давитиак вдруг почувствовал как бы укол в сердце... Это ведь он упросил их прийти на помощь германцам. Собственно, на помощь кому?! Своим же завоевателям!.. И вот теперь вдали от светлых вод океана они, бездыханные и непогребённые, лежат здесь... А похоронят их, навалив друг на друга, засыплют землёй и утрамбуют. И никто из родных и близких не проронит по ним слёзы...
Давитиак окинул взглядом окрестности. Вот она его родина, его бедная Галлия, завоёванная не дважды и не трижды, а уже несколько раз — бургундами, вестготами, а ещё раньше всех — римлянами... Враги изгнали местных богов из священных рощ, озёр и рек, оставив простому галлу неверие и рабство. А ещё и предательство... Разве это не предательство, что он, Давитиак, привёл сюда соплеменников, чтобы они были убиты за чужие интересы?.. Вестготы такие же римляне.
Где-то в тёмных чащобах жрецы-друиды молятся за то, чтобы на землю Галлии пришло освобождение, но молчат поруганные боги... Друиды в своих лесных школах воспитывают воинов, но попадают они потом в боевые ряды завоевателей... Ибо нет великого вождя, который смог бы объединить вокруг себя галлов, способных носить оружие, и поднял бы их против угнетателей. Пока не родился такой вождь. Но Давитиак верит, что он скоро появится. Сердце вещует ему об этом.
Сын Давитиака стоит, опершись о копьё, смотрит на отца: Гальбе ведомо, о чём думает сейчас его бедный родитель... Полы белого плаща молодого галла, забрызганного кровью, треплет ветер и клонит книзу верхушки деревьев...
Вот зажглись факелы в городе, а в долине пастухи развели костры. Жизнь продолжается. И показалось отцу и сыну, что добрые духи галлов зареяли над головами... Если живы предвестники богов, то будут жить и сами боги. И несмотря на боль в сердце, губы Давитиака складываются в счастливую улыбку.
Когда вернулся в Аквитанию от гуннов полководец Аэций, король Теодорих отдал ему Литория в обмен на пленных вестготов, находящихся в Нарбонне.
По пути в Италию Аэций ещё раз нанёс жестокое поражение восставшим бургундам, отобрав у них ряд городов, и вступил в Рим действительно истинным победителем и единственным в своём роде. Теперь уже его легионы готовы были к триумфальному шествию по Марсову полю.
Гонория давно не видела такого скопища людей: особенно много было иноплеменников. В первых рядах на Марсовом поле в нарядных одеждах сидели на скамьях патриции с жёнами и детьми. А в самых последних рядах, но как бы возвышаясь над знатью, находился простой народ — плебс, рябивший в глазах своей пестротой, среди него можно увидеть нищих и калек... Все ждали появления войска.
Плацидия, сидя на красном сафьяновом стуле, сделанном наподобие трона, держала за руку стоящую рядом дочь, рядом с ней на таком же стуле расположился император Валентиниан с женой-красавицей Евдоксией. Плебс иногда орал сверху здравицы императору и Плацидии. Но вот кто-то надумал прокричать здравицу молодой Августе. Ульпиан повернул лицо к Гонории и, неестественно улыбнувшись, захлопал в ладоши. Его поддержали первые ряды патрициев, а рабыня Джамна крепко сжала вторую свободную руку своей госпожи.
«А всё-таки приятно, когда тебя величают!» — со светящимися глазами на лице подумала Гонория.
Отсюда, с небольшой возвышенности, просматривался Тибр, который быстро нёс тёмные воды, просматривались также каменный мост через него и бухта Остия со стоящими в ней кораблями.
Вскоре плебс, которому сверху было виднее, заволновался и стал кричать:
— Золотая колесница Аэция!
И вот показался сам полководец Аэций, прямо стоящий на колеснице, запряжённой белыми лошадьми, отделанной золотом и драгоценными камнями, игравшими на солнце переливающимися бликами.
Сзади Аэция колыхался длинный ряд знамён и драконов, привязанных к копьям, блистающих пурпуром, развеваемых ветром; пасти драконов были раскрыты, и они словно шипели, разъярённые, а хвосты их длинными изгибами вились по воздуху.
В два ряда шли воины в блестящих, искрящихся панцирях, со щитами и в шлемах, на которых переливчатым светом играли султаны.
Закованные в железо, рысили клибонарии, и всадники казались не людьми, а статуями; тонкие железные колечки, скреплённые между собой, охватывали их целиком, приноравливаясь к изгибам, так что доспех сливался с телом.