Падение Стоуна
Шрифт:
О, она была гнусной, зловонной, клянчащей, омерзительной. Я еле терпел разговор с ней. Не мог сидеть в одной с ней комнате.
— Почему мы не можем поговорить о прошлом? Ты когда-то любил меня.
Нет. Никогда. Не больше, чем она когда-либо любила меня. Она даже не понимала смысла этого слова, как и я, пока не встретил Элизабет. Мы заслуживали друг друга, не сомневаюсь, но ни ваш отец, ни Макинтайр не заслуживали ни ее, ни меня.
Мозги у нее слишком протухли, чтобы понять, к чему я клоню, собрать кусочки мозаики воедино. Хотела она только денег и могла бы заполучить их все, дай она мне иной ответ. Получи она деньги, много ли толку ей от них было бы? О, ее прелестное дитятко! Столь жестоко вырванное из материнских объятий! Но материнская любовь неутолима. Она выследила его… почти. Нашла женщину, которая забрала его, убедила ее рассказать. Так далеко они его отослали, чтобы она не догадалась. Она перехитрила их. Как она была умна! Но судьба жестока, она вновь потерпела поражение. К тому времени, когда она добралась туда, ребенок исчез. Он работал поблизости. Она отправилась посмотреть. Ребенок уже сбежал. О, она искала. Как она искала! Ребенку в беде нужна материнская любовь. Но с тех пор ни единого знака, ни единого следа.
Оставалось задать еще несколько вопросов. Я ждал только банальных ответов, неинтересных. Закругление перед тем, как уйти. Я был абсолютно спокоен, почти расслабился. Просто небольшое уточнение. Я чуть было вообще его не задал.
— Это был мальчик или девочка?
— Девочка.
— И где?
— В Лозанне.
— Как фамилия семьи?
— Штауффер.
— А ее имя?
— Элизабет.
Я ошибался. Я полагал, что раз и навсегда распрощался с Венецией, когда вернулся в Англию с оборудованием мастерской Макинтайра, но она оставалась со мной всю мою жизнь. Я сделал все необходимые приготовления быстро и, несомненно, с огрехами, но они сойдут. Я должен осуществить мои планы, прежде чем моя воля даст слабину. Физически я трус. Я хорошо себя знаю. Будет нелегко предпринять необходимые шаги и так легко подыскать причину изменить мое намерение. Но мне нельзя поддаваться слабости. Это единственный выход, во всех отношениях удовлетворительный. То, что я собираюсь сделать, причинит неудобства многим людям. Мне все равно. Поступи я иначе, Элизабет ждут страдания, а этого я не снесу.
Остаться с ней я не могу. Не могу увидеть ее хотя бы последний раз из страха, что выдам ужасную правду, которую узнал сегодня днем. Я не могу даже попрощаться. Ничто не должно вызвать и тени сомнения в том, что произошел несчастный случай. Она начнет действовать, чтобы узнать правду. Она очень умная, решительная женщина, как вы знаете. Вопреки моим усилиям оградить ее она может преуспеть.
Корт, вам следует узнать вот что. Вы мне ничем не обязаны; поступай я иначе, быть может, хрупкого здоровья вашего отца достало бы, чтобы дольше быть вам настоящим родителем. Я не прошу извинения, что использовал вас в деле «Барингса» в Париже, и, полагаю, вы такого извинения и не ждете. Подобное случается в политике и в бизнесе. Моя единственная ошибка тут сводилась к предположению, что вы достаточно умудрены житейским опытом, чтобы это понимать. Равным образом я не считаю, что помощь вам на протяжении многих лет в какой-то мере уплачивает мой долг вам. Сложись все иначе, вы не нуждались бы во мне.
Но у Элизабет вы в долгу. С того момента, когда в Париже были готовы принести ее в жертву ради горстки золота. Вы были ее другом, она доверяла вам, а вы ее предали, дав волю своему гневу на меня. Тогда я этого не понял, но, боюсь, жестокость вашей матери продолжает жить в вас. Слишком уж вы наслаждались тогда тем, что совершили в тот вечер. Я прочел это в ваших глазах, и я знаю, что с тех пор вы находили себе оправдание, думая, будто я был готов сделать то же самое, если бы понадобилось. Вы ошиблись, сочтя, будто я поручил Дреннану завладеть ее дневниками, чтобы самому их использовать. Даже тогда я позволил бы Империи рухнуть, лишь бы оберечь ее. И вы убили человека, который спас вас из огня.
Вексель, который вы выдали тогда, крайне велик, и я предъявляю его к уплате. Это ваш единственный шанс навсегда покончить с таящейся в вас наследственностью. Вы должны скрыть или уничтожить эту мою памятную записку, обеспечить, чтобы Луиза Корт никогда не докопалась до правды, и оберегать свою сводную сестру до конца вашей жизни, терпя ее ненависть к вам, не проронив ни слова. Ваш отец ведь тоже ваша часть, и вы исполните мои желания.
Я люблю Элизабет больше чего-либо в моей жизни. Я с радостью и охотой отдал бы все, что у меня еще есть, до последнего пенни, ради нее. Она могла бы попросить что угодно, и я бы сделал это. Она моя любовь. Видеть, как она спит, видеть ее улыбку, видеть, как она подпирает голову ладонью, когда читает, сидя на кушетке, — это все, что мне когда-либо было нужно. Это моя жена, и каждую секунду прошлых двадцати лет я любил ее как жену. Она лучшая из всех, кого я знал. Почему это так, я не понимаю. Быть может, жестокость и коварство ее родителей каким-то чудом создали женщину, свободную от них. Не знаю. Я знаю только, что отдал бы свою жизнь ради нее. И теперь отдам.
Мои грехи, грехи Венеции запятнали ту единственную, кого я любил. Женщину, которую я был предназначен лелеять и растить. Я женат на собственной дочери, ребенке, которого должен был бы держать в объятиях и любить как отец. Дочери, которую должен был бы вырастить, взлелеять, увидеть, как она держит в объятиях собственных детей. Вместо того я обрек ее на нестерпимое детство, а затем и страшную судьбу. Я своими глазами увидел, что совершил, когда мне показали отвратительный плод нашего союза, но до этой минуты я не воспринимал его так. Это слишком тяжко, чтобы снести. Я больше не могу жить с ней, и я не могу жить без нее.
Пока она ничего не знает, она будет оплакивать меня и сожалеть о моей смерти, и сможет построить новую жизнь. Счастливую. Ее муж, удрученный годами, споткнулся о ковер и выпал в окно. Прискорбно. Он был любящим мужем, но всегда боялся высоты. Она будет скорбеть и, я надеюсь, забудет. Она достаточно молода, чтобы выйти замуж, и будет богата настолько, чтобы ни о чем не заботиться. Я мечтал встретить с ней старость — более глубокую старость, следовало бы мне сказать, — но это теперь невозможно. Зато она будет хранить светлые воспоминания обо мне вместо гадливого отвращения, каким прониклась бы, узнай она правду.
За всю свою жизнь она не совершила ничего дурного, если не считать того, что полюбила меня. Вы думали, будто я не знал про ее прошлое. Я знал практически все, но не сумел что-либо выяснить о ее происхождении. Ее история началась с того приюта в Лозанне. Ничего о ее матери или отце; ничего о том, где она родилась или даже когда. Я искал, но не нашел ничего. Она была сиротой, так какое значение имело, кем или чем были ее родители? Я любил ее слишком сильно, чтобы придавать значение ее образу жизни, так какое значение могло иметь что-то, никак от нее не зависевшее? Почему должен был я связать ее с бредом чудовищной матери в Венеции, много лет назад сочинившей сказочку, чтобы подчинить мужчину своей воле?
Через несколько минут я открою окно, которое дожидалось меня почти полвека. Я не боюсь его — старый венецианец был терпелив и подождет еще несколько минут. Все, чем я так гордился, что давало мне такое удовлетворение, стерлось из моей памяти, будто никогда не существовало.
Все эти предприятия, все коловращения денег распутаются после моей смерти. Предоставляю вам спасти то, что удастся, если вы пожелаете. Через несколько коротких лет все сделанное мною сотрется и будет забыто. Как и я сам, вполне заслуженно.
Очень хорошо. Да будет так.