Падение Света
Шрифт:
Тварь задергалась в смертных судорогах.
Ханако сошел на берег, за ним Лейза. Они видели, что Эрелан вытаскивает нож для свежевания и врезается в грудную клетку.
— Ищет сердца, — сказал Ханако, — чтобы добавить к воинским…
— Одержим всеми мужскими безумствами, — горько сказала Лейза Грач. — Его ужимки наводят дрожь. Мужья мои! — Она пала на колени перед секирой на каменистом берегу. — Реваст, такой юный, такой свежий в постели! Вижу ярость твоей битвы! Храбрость твоей атаки! Кто же первым пропал во вражьей пасти? Гарелко, слишком медлительный,
Вырезав зияющую дыру в дымящей грудной клетке зверя, Эрелан торжествующе захохотал, стараясь вытащить огромную, полную крови массу мускулов, все еще трепетавших. — Вот, я взял первое! Ха! — Он упал на гравий, хрустя коленями по камешкам. Воздел сердце высоко над головой и откинулся, позволяя потоку крови залить лицо, наполнить рот.
Обращенное к Лейзе Грач лицо вызывало ужас. — Я твой поборник, Лейза…
И тут глаза Эрелана широко раскрылись в алом море. — Искари Мокрас! Арак Рашанас, подлый мой брат, полон похоти! Я гоню его! Слишком много оскорблений, слишком много обид! Яйца раздавлены по пути к твоего высокому насесту! Он заставил тебя желать, заставил сомневаться в силе моего семени! Я его убью! — Вскочив, выронив звериное сердце, Эрелан пошатнулся и сжал голову руками. — Я вернул ее, Арак Рашанас! Она подарит моему отродью этот мир! Дети родятся с ненавистью к тебе в сердцах — клянусь!
Он упал в воду. — Какое пламя! Какая боль! Леталь! Мать! Исцели меня!
Эрелан забился в припадке, кровавые воды сомкнулись над телом.
Ханако рванулся на холодное мелководье. Добежал до Эрелана и поднял воина на руки — в ужасе видя, что розовая вода вытекает из обмякшего рта. Раны вновь открылись на теле Ханако, пока он тащил Эрелана на сушу.
Лейза так и не оторвалась от секиры Реваста, но лицо ее стало пепельно-серым, пока она взирала на старания Ханако. — Мертв? — спросила она.
Ответа Ханако еще не знал, так что не отозвался. Он положил Эрелана набок. Надавил пальцами на шею и ощутил биение жил, бешеный ритм сердца. — Жив, но боюсь, грудь его может разорваться!
Эрелан задергался в судорогах, сапоги взрыли гравий. Руки слепо двигались — нет, он старался оттолкнуть Ханако.
Потом Эрелан перевернулся на спину, выпученные глаза глядели в небо. — Она поет имя мое — страдает — но моя любовь поет мое имя!
— О чем ты? — спросил Ханако. — Эрелан?
— Делк!
— Эрелан!
Что-то живое мелькнуло в глазах, Эрелан вдруг твердо поглядел на Ханако. Ужас и потрясение боролись в диком взоре. — Ханако! — шепнул он. — Я… я не один!
* * *
Набивший живот ягодами Реваст задремал на солнце. Они заняли замеченную в стороне от тропы полянку, там в беспорядке валялись огромные плиты, отмечая некий разоренный храм или разграбленный курган. Какая разница? Полуденное
Татенал стряпал среди менгиров, а Гарелко громко храпел на каменном ложе.
— Реваст, я заявляю, что это дела Азатенаев.
— Чудесно.
— Ты все еще слишком молод. Никакой глубины, что порождаема лицезрением древностей, не найти в душе визгливого щенка. А вот я, познавший полчище проклятых десятилетий — впрочем, меньше чем Гарелко, будь уверен — я дорос до понимания: жизнь наша есть краткий полет в потоке скрипучего, тягостного и вялого шествия бесполезных времен. Я сказал — бесполезных? Да. Запомни хорошенько, Реваст.
— Твои слова звучат как колыбельная для младенца, — сказал Реваст.
— Словно пташки, моя мудрость кружит у твоего черепа, отчаявшись найти путь внутрь. Азатенаи — весьма древний народ, Реваст. И загадочный. Словно дядька, странно одетый и не имеющий что сказать, но то и дело подмигивающий с умным видом. Да, они могут довести до безумия темными речами, а понимающие взгляды без слов говорят о нездешних приключениях и впечатлениях, способных поразить слабых духом.
Моргая от яркого света, Реваст приподнялся на локте и ставился на Татенала. Тот сидел на дольмене, указательным пальцем водя по неведомым письменам на лике камня. — Ты говоришь о Канине Трелле…
— Который снова блуждает! Уже годы мы его не видим, не знаем, куда он угодил. Но я, наконец-то, перестал тревожиться. Он всего лишь служит раздражающим примером. Нет, я об Азатенаях, одержимых камнем. Статуи, монументы, каменные круги, сводчатые гробницы — всегда пустые! — их безумие заходит еще дальше, Реваст! Каменные мечи! Каменные латы! Каменные шлемы, годные лишь для каменных голов! Воображаю, они и гадят камнями…
— Ну, на пути нам повстречалось немало подозрительных голышей…
— Ты насмехаешься, но скажу — нет места в мире, которое они не видели, не изучали, нет дел, в которые они не вмешивались. Джагуты были правы, изгнав одного, притаившегося среди них. Можешь называть Тел Акаев неуязвимыми, но кто знает, вдруг Азатенаи скрываются меж нами — известно, что они сами выбирают, какую плоть носить…
— Ну, это чепуха, — отозвался Реваст, снова ложась и смыкая глаза. — Если они таковы, они не смертные — они настоящие боги.
— Боги? А почему нет? Мы поклоняемся богам скал…
— Нет, не так. Мы просто браним их, когда дела идут неважно.
— А видя благо, мы их восхваляем.
— Нет. Когда дела идут отлично, мы поздравляем себя.
— О циничное дитя, сей свежий мир тебя успел утомить? Ты выдохся, открыв все его тайны? Ты сгорбился, окидывая вялым взглядом дураков, в компании которых оказался?
— Высмеиваешь мое терпение? Только молодой задор меня и поддерживает.
— Азатенаи построили это, только чтобы сокрушить — даже Тел Акаи не сдвинули бы такие камни, не перевернули бы их. Слышу вокруг отзвуки былого гнева. Насколько мы знаем, даже наши скальные боги были Азатенаями.