Падучая звезда. Убиты под Москвой. Сашка. Самоходка номер 120
Шрифт:
— Ну его! Забудь об этом. Пойдем.
— Погоди, закурю, — Сашка полез в карман за табаком.
— Давай заверну.
— Умеешь? — удивился он.
— Научилась, просят раненые-то.
Сашка поглядел на Зину — изменилась она. И не только что побледнелая и похудевшая, а что-то новое в лице и глаза беспокойные.
— Ну, как ты тут?
— Что я? О себе расскажи.
— Что рассказывать? Видишь, живой я…
— Вижу, Сашенька… И не надеялась. Раненые такое рассказывали — сердце холодело. Спрашивала о тебе всех, а смешно, фамилию твою не знаю, в какой роте, в каком взводе, тоже. Никто ничего толком мне ответить и не мог. А целых два месяца… Господи, хоть весточку какую прислал с кем.
— Не до того, Зина, было… — Он опять взглянул на Зину. — Досталось и тебе, вижу. Скулы-то подвело.
— Вначале, когда первые бои шли, раненых была уйма, уставали очень. Сейчас чуть посвободней стало, так о тебе думала, как ты там…
— Думала-таки?
— А как же? Спас ты меня тогда, — сжала она легонько Сашкины пальцы,
— Ну, об этом ты не поминай, — перебил Сашка, а потом, помолчав немного, спросил: — А зачем он приходил в перевязочную-то?
Повернулись его мысли на происшедшее. Все же неудобь вышла — старшего лейтенанта да на "ты", да матом… Не то что Сашка боялся — чего ему бояться, когда самое страшное позади, — но не по себе как-то было. Ведь Сашка боец дисциплинированный, а тут вот как получилось…
— Ты про кого? — спросила Зина.
— Да про старшого этого.
Зина замялась как-то, и он заметил это.
— Кто его знает? Зашел зачем-то… Не помню.
— А ты вспомни, — не отставал Сашка.
Зина помолчала в нерешительности, а потом сказала:
— Ладно, скажу, все равно узнаешь. Завтра же Первое мая. Так приглашал в штаб на вечер…
— На вечер? — недоуменно протянул Сашка.
— Да, на вечер. У них там патефон есть, баян… Танцы будут…
— Какие танцы! Врешь, Зина! Быть этого не может! — почти выкрикнул Сашка, и шатнуло его даже.
— Может, ответила Зина. Еще как может, Саша. Не пойду я, не волнуйся. Еще до тебя отказала.
— Погоди. Как же это так… — все еще не приходил в себя он, все еще не укладывалось у него в голове услышанное.
Шагов пятьдесят они прошли, и только тогда смог Сашка осмыслить, что тыл есть тыл, конечно, и у него своя жизнь, что ничего, в сущности, нет зазорного, что будет праздновать он Первомай, что из какого-то НЗ будет и выпивка и закуска… Но то умом, а душой принять этого он не может. Ведь, что ни говори, бригаду-то почти всю побило… До праздников ли тут, до вечеров ли?
— Успокойся, Саша, успокойся. Не пойду я, — говорила Зина, видя, что у Сашки подрагивают губы, а лицо будто почернело.
— Да, не ходи, Зина, — строго так сказал он. — Понимаешь, нельзя это… Веселиться нельзя, когда все поля в наших! Понимаешь?
— Понимаю, конечно. Не переживай ты. Сейчас уложу тебя на коечку, отдохнешь, поспишь… Хлеба принести тебе? У меня есть немного.
Сашка проглотил слюну, но отказался. Еще не хватало, чтобы он Зину стал объедать. Вот табачку бы… Кончился у него.
— Есть у меня, — радостно сообщила она. — Девчата на сахар меняли, а я оставила пачку…
— Надеялась все же, что вернусь я?
— Не очень, Саша, — как-то серьезно ответила она. — Но все же надеялась. Как без надежды-то?
Изба, к которой подвела его Зина, была большой, на две половины, и в просторной комнате стояло коек двенадцать — с одеялами и простынями! Даже не верилось Сашке, что ляжет он сейчас в настоящую постель.
Встретила их заунывная, тягучая песня, которую не то пел, не то выстанывал сидящий на койке и медленно раскачивающийся из стороны в сторону раненый одна рука по плечо отнята, другая без кисти. Этот отвоевался вчистую.
Зина откинула одеяло свободной койки, но Сашка запротестовал — куда он такой грязный да на простынь, так пока приляжет. Зина помогла скинуть ватник, и он присел.
— Отдыхайте, раненый. Сейчас принесу, что обещала, — сказал она и выскользнула из палаты.
Сашка огляделся, знакомых вроде нет. В их первой роте последнее время все чаще убивало либо ранило тяжело, а здесь все легкораненые — кто в ногу, кто в руку.
— Ну, как там? — спросил один, раненный в ногу. — Наступать фриц не думает?
— Вроде нет. А там кто его знает.
— А тут паникуют. Кто ходячие, сразу в тыл мотают. А мне вот на костылях далеко не уйти, сижу, жду у моря погоды…
— Кормежка как? — поинтересовался Сашка. Ни раны, ни уколы, ни волнения не забили противно тянущего из нутра ощущения пустоты.
— Не густо. Та же пшенка. Только с хлебушком.
Сашка вздохнул, ладно… Зато в тепле, в сухости и в покое, а со жратвой перетерпеть можно.
Пение безрукого на всех нагоняло тоску, но как ему скажешь? Понимали, мучается человек и от боли, и оттого, куда же ему теперь без двух рук-то? Куда? И собственные ранения казались пустячными, а о том, что ждало их после выздоровления, не задумывались, привыкли на фронте жить часом, а то и минутой.
Сашка прилег не раздеваясь, — ну, оторву минуток шестьсот! — но сон не приходил.
— А я тут, в санроте, останусь, — сказал он, воображая, как месяц целый, никак не меньше, будет он с Зиной вместе.
— Ну и дурак! — Раненный в ногу погасил чинарик о спинку койки и сплюнул. — Чем дальше в тыл, тем со жратвой лучше. И вообще чем подальше отсюда, тем спокойней… А ежели немец попрет? Прихлопнет запросто. Сам знаешь, сколько народу на передке, раздавит сразу.
— Не раздавит. За Волгой людей много. И танки даже есть.
Вошла Зина и, подойдя к Сашкиной кровати, сунула незаметно ему под подушку пачку махорки.
— Не спишь почему?
— Сам не знаю.
— Я к вечеру высвобожусь, приду. Надо спать, раненый, — досказала громко.
Сашке донельзя хотелось прикоснуться к ней, взять ее руку в свою, погладить, но при народе неудобно, да и видел он, не хочет Зина открываться при посторонних.
— Приду… — Зина поглядела на него каким-то особенным, обещающим взглядом, от которого бросило Сашку в жар.