Палачи и киллеры
Шрифт:
Монастырь словно вымер. Никаких частей. Штаб разместился в двухэтажном здании, что справа от собора. В степи беспрерывно идут бои.
Южнее монастыря вдоль дороги, ведущей на…
противник занимает позиции…
подохнут с голоду. Третий день им не привозят еды.
… Поручик Миронов был прав: в течение трех дней им выдавалось всего лишь по ломтю черствого хлеба, солнце палило нещадно. Песчаные дороги накалились, как жаровни. Над томительно однообразной степью с разбросанными то там, то здесь курганами плыл жаркий
Эйланд продолжал читать дневник поручика… Об этих сволочных латышах я столько наслышался. Словно гадкие твари, расползлись они по нашей земле. И ведь находятся русские, которые с ними заодно.
Как странно. Мысль о смерти не дает покоя. Прошу прощения. Но сегодня, когда я не смог подняться и подойти к окну, я впервые почувствовал, что я не разведчик. Поручик Миронов!
Черт подери, неужто тебе суждено заживо сгнить на этой колокольне, стать пищей для галок? Чего тянете — наступайте!
Собрав силы, пополз к окну. Как далека и как близка эта цель. Отсюда я вижу парк родного поместья, по ту сторону Днепра. И грустно, и больно. Не сердитесь, что вместо стратегии — лирика. Я болен. Болит нога. Болит голова, ломит виски. Я весь как разверстая рана.
В монастырском саду собралась толпа. Много красноармейцев. Они так похожи на разбойников с большой дороги: оборванные, босоногие, серые, как земля. Вроде бы митингуют…
Кто-то произносит речь, но кто? В воздухе мелькают кулаки… Наседают, грозят Так…. так… Хватайте друг друга за глотки. Грызитесь…
… Этот эпизод Эйланду хорошо запомнился. За него потом укоряли латышских стрелков, хотя и не совсем обоснованно.
Три дня без передышки стрелки провели в боях. Преследуя противника, потом сами отступая, они исходили сотни верст по раскаленной степи. Не смыкая глаз ни днем ни ночью. Эйланд припомнил дерзкую ночную атаку врага. В лунном свете надвигавшаяся цепь казалась черной змеей. Она извивалась в дикой злобе, изрытая свинец и огонь. Цепи стрелков были редки, рассредоточены.
И все же они отразили атаку. Это стоило нечеловеческих усилий. Эйланду редко приходилось видеть что-либо подобное.
Степь полыхала вспышками огней, блестели штыки, к небу взлетали фонтаны земли. Стрелки стояли насмерть. Казалось, они зубами вгрызлись в эту землю, которую видели впервые, а кое-кто и в последний раз в своей жизни. Ночь пролетела без единой минуты отдыха. А днем противник перебросил с другого участка свежее подкрепление. И опять пришлось принять бой.
А тут новое несчастье. Одежду и обувь разодрали в клочья в первые же дни. Раскаленный песок обжигал босые ноги, колючки, стерня раздирали ноги их в кровь, которая сразу спекалась, и все
В таком вот состоянии находились стрелки, когда их наконец вывели из-под огня в монастырь, чтобы дать передышку. Все ожидали этой передышки как большого и светлого праздника. Каждый мечтал хотя бы на несколько минут закрыть глаза, и еще — сполоснуть свои пыльные раны в днепровских водах. И тут как раз был получен приказ— занять исходные позиции. Пришло сообщение, что бригада на фланге отброшена за Днепр. Многие погибли, утонули. Закрались сомнения, имеет ли смысл и дальше удерживать этот проклятый берег. Усталость была беспредельной. Казалось, в пей, как в глубоком сне, иссякают и тонут последние силы.
И вот в такую минуту один из агитаторов, прибывших с того берега, воскликнул:
— Так и знайте, что, отказываясь идти в наступление и вместо этого требуя хлеба, вы предаете революцию!
Стрелки пришли в ярость. В воздухе замелькали кулаки, агитатора едва не застрелили. Комиссару насилу удалось успокоить стрелков.
Но потом в строю они долго еще кипятились:
— У самого молоко на губах не обсохло, а он учить нас вздумал. Трепло несчастное.
Миронов продолжал свои записи…
Подниматься к окну все труднее. Невероятная усталость и бессилие. Может, пустить себе пулю в лоб? Что за вздор, поручик Миронов? Это же трусость, отступление. Нет, и так слишком долго отступали. От Орла до Перекопа. Довольно! Опять забраться в Крым? Никогда!
К окну уже не полезу. Это стоит ужасных усилий. Силы надо беречь.
В таком случае, что же ты за разведчик? Собираешься дрыхнуть в этом загаженном гнезде, пока красных загонят в Днепр?
А если это случится не скоро? Если красных не потопят в днепровских топях?
Проклятая нога!
Потерян счет дням. Ночи кажутся бесконечными. Хотя бы каплю воды! Но, может, они и Днепр испоганили?
Испоганили всю Россию. Топчет ее русский, латыш, китаец, жид, мадьяр, поляк, башкир…
За монастырским парком слышна перестрелка.
Понемногу нарастает. Может, наши перешли в наступление? Давно не слыхал я радостного стрекота пулеметов.
Ласкают слух эти шумы битвы, залетающие сюда из внешнего мира.
… Это было одно из последних сражений во время тех семи дней, что Эйланд находился на левом берегу.
Цепи залегли совсем близко друг от друга. Белые — в винограднике, стрелки — по ту сторону дороги. Так близко, что, окопавшись, они перестреливались, переругивались:
— Подлец латыш, куда катишь?
— Задать вам перцу, чертям толстозадым!
Белые открыли бешеную пальбу. Стреляли и, не вставая с мест, орали:
— Ур-р-р-р-ра! Ур-р-р-ра! В атаку все же пойти не решились.
— Ну что, сдрейфили? — кричали стрелки.
— А куда торопиться, бардаков на том свете нет, — отзывались белые.