Паладины госпожи Франки
Шрифт:
— …не страшней, чем пузыри жечь на болоте.
— Пузыри — тоже жутко, когда вокруг огоньки пляшут, духи потоплых мертвяков. А ты чего, поджигал? — спрашивал варанг.
— Приходилось. В храмах есть такие скважины — по десятку лет, а то и по сотне. И прочищать было нужно — забивает песком: и новые сверлить.
— И здесь веками будет? Нет, ты спятил!
— Здесь, по слову хозяина, дня на три, от силы четыре. Я ж говорю — пузырь.
Странно — дома стояли во тьме по внешности невредимые. Видимо, ни недолета снарядов, ни мародерства и поджогов в своей вотчине их вождь не допускал. Лагерь его расположился в одной
На нас никто не обращал особого внимания — видимо, Идрис и его подчиненные нередко путешествовали по ночам в Дивэйн и обратно. Так мы дошли до наружной линии часовых и переступили границу с мирной землей.
— Это здесь, — вдруг промолвил Идрис, указывая на обширную яму. — Не понимаю, отчего они стали рыть дальний подкоп — ведь вы ничего не могли бы поделать и с ближним. Может статься, хотели найти сеть подземелий древнего города, был, по слухам, здесь такой еще до англов: но вместо него наткнулись на мертвый воздух. Двое умерли, и подкоп был заброшен. Место тоже, ибо нагоняет на всех робость. Они не ощущают запаха, но я, единственный из людей, его чую. Это то самое, что выходит из глубин поверх земляного масла, побратим! И надо торопиться, пока оно не улетучилось.
Он и его люди вроде бы заспорили о чем-то, но наш предводитель повысил голос.
— Я сделаю сам и один, воины. Отойдите. А ты, Идрис, останься, но спрячься за дерево или большой камень. Если у меня удастся, попытаешься меня спасти.
Мы отошли от провала в земле футов на двадцать. Стратены подали ему лук с длинной стрелой, нацелили и подожгли паклю ее оперения, а сами канули в ночь.
Стрела пронзила воздух и впилась в самое устье. Тотчас же Идрис бросился ко мне, на мое дыхание; сбил с ног, и мы покатились под уклон, слыша спиной гигантский хлопок огня, грохот разверзшейся земли и совершенно жуткий вой. Кое-как мы поднялись на ноги, отвернув лица от света и жара, и побежали. Идриса, по всей видимости, успело ударить камнем либо воздухом — двигался он без прежней уверенности.
Спутников его мы больше не встречали. Может быть, они сгинули в толпе, которая ринулась на нас, увлекая с собой и беззвучно вопя. Потому что в мире не было звуков, кроме утробного рева, и темноты, помимо изжелта-белого клубящегося сияния, что начиналось на высоте человеческого роста, кружило в себе камни и древесные стволы и источало нестерпимый зной, от которого всё вокруг загоралось. «Палящий ветер — их доля из чаши», — повторял я внутри себя псалом, с трудом выбираясь из стада с Идрисом в объятиях. Здесь, чуть поодаль от сумятицы, уже можно было определить, целы ли мы оба.
— Я победил, брат! — услышал я (или прочел по его губам). — Я прогнал их. Этот летучий газ — он у нас смирный, мы умеем беречься. Поэтому его мощи устрашились не одни англы и их наемники, но и мои гябры. А теперь веди меня куда знаешь. Я уже исчерпал себя и более не вижу.
Тогда я счел, что он оговорился. Но он, общаясь со зрячими, отчасти перенял их способ выражать мысли. Видел он и в самом деле: хотя иначе, но не хуже их всех. Только вот теперь его чувства были низведены до уровня, присущего всем смертным…
В ту пору, однако, никто этого не подозревал.
До стен Дивэйна мы добрели без приключений. Мне пришлось объясняться с часовыми чуть ли не на пальцах — я оглох, а они были перепуганы. Впрочем, почти всё население столпилось на гребне стены, разбуженное ночным ужасом, и лишних слов не потребовалось. К наместнику нас проводили безропотно: здесь разговор был тоже сумбурным, но хотя бы по существу дела.
Чудовищный факел возносился к небу около недели. Пламя, дымное и смрадное, пока было чему гореть, вскоре очистилось и заострилось кверху. Мало-помалу оно начало опадать и, наконец, умолкло. Только тогда мы смогли подступиться к месту, где был вражеский стан. Войска уже в ту первую ночь покинули его, и можно было не убеждать их, что изошедший из глубей огонь — дело рук человеческих. Они твердо знали, что здесь нечто большее.
Неужели именно это предопределил господь рабу своему Эйтелю: на своем примере показать безысходность своего пути и навеки примирить всех чужестранцев с динанской землей?
Всё, что попало в круг бедствия, почернело и пахло жирным и едким. Люди, кони и оружие едва угадывались в головнях и бесформенных сгустках металла. Мы и не пытались захоронить их как подобает: что могли, сгребли в жерло, иное засыпали землей, и трое пасторов прочли молитву над свежим курганом.
— Деревьев жалко, здесь же корабельная роща стояла, — вздохнул кто-то вместо напутствия.
Идрис все эти дни был не в себе: нездоровье его усугубилось. Одно время он не слышал вообще ничего и лежал пластом. За ним ходили, как за младенцем, и кормили жидким отваром, потому что обычная человеческая еда в нем не удерживалась. Позже он стал понемногу оправляться, но близость смерти отпечаталась на нем неизгладимо. Внешне он мало изменился, только волосы на голове и бороде поседели гуще и лицо осунулось, но нечто разладилось в тончайших связях его души с миром.
— Я не могу больше быть доманом Зеркала, побратим, — сказал он как-то. — Меня не станут бояться.
Насчет последнего — не знаю. Бояться и его, и меня стали куда больше: даже Яхья. Наконец, Идрис почувствовал себя в силах ехать верхом, и мы смогли покинуть Дивэйн — сушей и на смирных конях: морской качки он бы не вынес.
Только во время долгого пути в Гэдойн выветрился у нас из ноздрей запах горелой плоти и перестал во сне уносить в безмерные дали гул гремучего воздуха, сжигающего все дотла. А вокруг сияло иное пламя, бесконечное и животворное: была в разгаре осень. И снова сентябрь был богат теплом, и янтарным солнцем, и багрянцем плодов и ягод.
Я вступил в Гэдойн, точно в знакомую с детства реку, забыв о том, что и в обычную воду нельзя войти дважды. То был уже иной город, не тот, в которой я мечтал остаться «надолго, навсегда». Наслышавшись сплетен о дивэйнском светопреставлении, гэдойнцы ожесточились и потеряли остатки былого благодушия. «Мало того, что нас ограбили и едва не сожгли на пару с Дивэйном, — говорили вслух и шушукались по закоулкам, — так еще, как и Дивэйн, под гябрского ублюдка норовят захомутать». Моя прежняя хозяйка с трудом и лишь по старой памяти согласилась принять меня к себе на квартиры: боюсь, ей мерещились рожки на моей тени или крылья летучей мыши за спиной.