Палочка с зарубками
Шрифт:
Она сняла очки и припала к его белой рубашке.
– Я твоя навсегда, на веки вечные, бессрочно, пожизненно, до той самой доски... Но там Валька, ему будет плохо...
– Валька? При чем тут Валька?
– Ему будет плохо, - только и сумела она повторить.
– А если я поставлю условие: или - или?
– Илюшенька, ну какие могут быть условия?
– жалко рассмеялась Юлька. Или будь счастлива, или оставайся человеком, так, что ли?
Они вернулись к костру. Над их головами уже погромыхивал гром, пристреливаясь, посверкивали молнии вдали. Не символические, вполне реальные.
Под этим добродушным отдаленным рокотанием
– Это же, если разобраться, не просто мост, - сказал Пирожков, - кусочек Трассы. Мост в будущее.
– Будущее, как известно, начинается сегодня, - напомнил Арканя.
– Чего ты ждешь от будущего, Кулибин?
– Чтобы труд абсолютно для всех стал радостью. Чтобы стяжательство стало общественным позором, чумой, проказой. И когда это сбудется, хочу видеть людей добрыми.
– Добрыми?! И бандитов тоже? Ага, их уже не будет? Но все равно очень интересная мысль. А ты, Юлька, что скажешь?
– Пусть бы о человеке никогда не судили по внешности!
– А я... я...
– вдруг выкрикнул Валька Сыч.
– Я бы о человеке по душе судил! Официальные звания ввел бы: серебряная душа, стальная душа... бумажная душонка. А для самых... самых душевных, - и он открыто глянул на Юльку, - установил бы высшее звание - Золотая душа.
Упали первые капли дождя, и ребята начали расходиться. В этот момент и увидела Юлька, как Сыч вырезает что-то на прутике.
– Что это ты режешь, Валька?
* * *
Это была ночь с шестого на седьмой день творения моста через Ою. Громыхавшая в отдалении гроза принесла ливень. Вода рушилась из поврежденной небесной тверди не дождем - лавиной. Во всю ширь долины, от леса до леса, катил мутный пузырящийся, напряженно гудящий поток. Только где-то далеко, на середине этой полноводной реки, бессмысленно торчали четыре покосившиеся игрушечные коробки: три в кучке и одна поодаль. Не связанные, еще не полностью загруженные балластом русловые опоры снесло внезапно обрушившимся паводком. Ближнюю, пирожковскую, своротило метра на три, а стоявшую на самой русловине под крутым берегом, сычевскую, уволокло аж на десяток метров.
Вот когда вспомнился Илье тот самонадеянный разговор с Деевым. И наверняка вспомнилось, что не плюнул.
Ломалось все - не только график отряда, график СМП, график автопоезда и, стало быть, график Трассы. Еще бы, вместо начала августа взять Перевал в конце ноября! Предупреждал же Деев: "Вся Трасса в тебя упрется!" Теперь, даже если день и ночь рубить русловые опоры, ни за что в срок не уложиться. Первое августа, первое августа, первое августа...
С полчаса Илья сидел в углу вагончика убитый, хрустел пальцами и кусал губы. Знать хотя бы гидрологию этой треклятой Ои: на убыль пойдет или еще прибавит, оставит в покое быки или вовсе унесет. Но ни площади бассейна реки, ни паводкового горизонта, ни расхода воды никто с сотворения мира не мерил и не считал. Глядя в оконце на проносящуюся мимо стихию, Усатик вздохнул:
– Оя-ёй!
Илья встрепенулся, поднял голову, расправил плечи, точно сбрасывая последние путы оцепенения, и сказал твердо:
– Спать! Спать с утра до вечера с перерывом на обед. В запас. Набираться сил. Не исключено, придется и ночи прихватывать.
В полдень дождь прекратился, тучи разогнало, с новой силой припустило солнце.
К вечеру вода заметно пошла на спад.
Утром
– Твою-то, Пирожков, выправим, поставим на место. А вот мою...
Все с надеждой посмотрели на Илью, потому что не в этом быке было дело, этот-то можно подвинуть, поправить, а в том, сычевском. И если уж сам Кулибин ничего не придумает...
* * *
Они поднялись и ушли. Юлька глянула на часы. Было четырнадцать десять двадцать седьмого июля. С этого мгновения время потеряло смысл...
Она побоялась сходить посмотреть, что они будут делать "с этим чертовым быком", чтобы опять не рассердить Илью. Но издали, с горки, все же глянула. Два бульдозера, надрываясь, тянули сдвоенной тягой с берега и только искры высекали траками из камней. Третий отчаянно загребал по воде что твой пароход. Парни, стоя по грудь в реке, поддевали быка здоровенными слегами. А с кабины бульдозера, отчаянно размахивая руками, дирижировал Илья. Но в тот момент, когда бык стронулся с места, у них лопнул трос, и Юлька закрыла лицо ладонями и вовсе убежала, чтобы не сглазить.
Она трижды подогревала ужин, однако так и не дождалась своих заработавшихся едоков - уснула. А когда проснулась на рассвете и заглянула в раскрытый вагончик, где жил Илья, ахнула: парни мешками валялись по койкам, не раздетые, мокрые. С одежды, из сапог еще капала вода. И Юлька стягивала со всех по очереди сапоги - а вы знаете, что это такое, стягивать со спящего мокрые сапоги?
– и задыхалась, и чертыхалась сиплым шепотом, и плакала, и приговаривала.
– Мальчишки вы мои! Совсем еще мальчишки...
И ни один из них не проснулся ни на миг. Даже слова не промычал спросонья.
Потом она распалила печурку в своем вагончике и развешала, разложила, рассовала на просушку двадцать два сапога и двадцать две портянки. А сама понеслась к реке. Все четыре опоры стояли на месте. По оси как по натянутой струне.
Какой это был день и час? Вопрос праздный. Сделанное сжало, спрессовало, сгустило время. Впрочем, Юлька уже заметила, что время "испортилось", как старые бабкины ходики.
Позднее выяснилось - с упрямым сычевским быком они провозились до четырех утра, изорвали весь наличный трос, запороли один из трех бульдозеров и вымотались до бесчувствия. Потом приготовила завтрак, но тормошить сонное царство не решилась, пусть поспят, и сама задремала - этот аврал вовсе выбил ее из ритма. Когда проснулась, ребят уже не было, завтрака тоже. Она спешно принялась готовить обед. Небо покрылось хмарью, где солнышко - не определишь. Ее наручные часы, как на грех, остановились. Обед остыл. Она пошла на реку, И обмерла на крутом бережку, пораженная: мост обрел свои окончательные очертания! Все опоры были связаны пролетами, стояли стояки и поперечины, хоть настил стели. И она, уже не профан в мостостроении, глазам своим не поверила. Длинный же нужен день, чтобы прогнать и закрепить прогоны!