Шрифт:
П .
Книга
первая
Глава первая
Все началось с возвращения в свою квартиру странного жильца.
Хотя сразу никто ничего такого не заметил: ну что могло быть необычного в Андрее Зубове, которого все знали с детства. Потом он, правда, надолго пропал: поступил в военное училище, затем где-то служил, воевал, сидел, говорят, в тюрьме – и вот вернулся домой, сорокапятилетним и поседевшим. Вернулся он один, без семьи. В каком-то покоробленном пиджаке, с вытертой сумкой через плечо. Его тут же узнали по вьющемуся чубу, по усам, по раздвоенному утолщению на кончике носа, по черным наивным глазам, однако поздороваться из-за обычного замешательства никто не решился. И пока в сидевших за доминошным столом металась неуверенность: точно он?.. конечно, он… или не он?.. – Андрей молча прошел мимо, задержался еще перед входом в подъезд, отыскивая что-то
1
греч. Странник я на этой земле и чужак среди вас. Василид.
Дом наш и двор ничем особенным никогда не выделялись: такое же обывательское болото, как большинство дворов и домов на свете. Вся наша тихая улица застроена ветхими, похожими друг на друга, окрашенными охрой двухэтажками, с окнами-фонарями, с белеными проемами и сухариком под карнизом, с нелепыми завитушками пузатых балконов. Тому, кто попал сюда с шумного проспекта, на задворках которого мы живем, она покажется, скорее, чистой, чем грязной; уютной, чем унылой. Приятно пройтись по тротуару с побеленными бордюрами и кленами, услышать чью-то игру на баяне, позвякивание посуды – особенно тихим вечером, когда за тюлем и штофом зажигаются люстры и телевизоры.
Сначала все решили: ну вот, еще одного жизнь угомонила, привела в родную гавань. Наверно, Андрей и сам так думал, потому что сразу занялся тем, чем и должен был заняться: стал наводить порядок в квартире. Из его окон доносился стук молотка и другие звуки, подтверждавшие, что там идет ремонт. Бабки сдержанно ворчали: вот, мол, еще один «стукатун» завелся. Во двор он выходил только для того, чтобы вынести на помойку тряпье и рухлядь, оставшуюся после стариков. Иногда останавливался покурить с друзьями детства, но был немногословен: больше слушал, чем говорил. О себе ничего не рассказывал, на все расспросы отшучивался или пропускал их мимо ушей. И вообще уносился куда-то мыслями: засмеется вместе со всеми, а потом спросит, о чем речь. Или прямо посреди разговора повернется и уходит, ускоряя шаг. Видно, здорово его жизнь шандарахнула, думали друзья детства, выпуская ему в след струйки дыма.
Вскоре он совсем исчез, и стук прекратился. Заходивший к нему по-соседски Сява рассказывал, что он лежит на диване и читает "старинные книги" – целая груда их навалена у него посреди комнаты. Видимо, начал разгребать стариковские залежи (кто-то вспомнил, что он интересовался: принимают сейчас старые книги в "бук" или нет) – и зачитался. Зарос щетиной, на столе в кухне грязная посуда, засохшие лужицы чифира, горки пересушенной заварки, мирно пасущиеся тараканы. "У самого глаза, как у бешеного таракана, и усы торчком", – рассказывал Сява. "А что за книжки он читает?" – спрашивали у него. "А я хуй его знает! – мура какая-то, и написано по-старинному". – "Божественные?" – "Да нет вроде – хрен поймешь! По ходу, у него того… – И Сява стучал себя по темечку, раскрыв рот, чтобы получился «пустой» звук: – Хи-хи, га-га – гуси летят"… – "Может, его на войне контузило?" – предположил кто-то. – "Нет, в зоне дубинка по чану прилетела. Видали шрам на лбу? Спрашиваю: откуда? Да в зоне, говорит, дубинкой от контролера прилетело". – "А за что сидел, не рассказывает?" – "Не-а. Что-то у него с женой вышло. Крутит-вертит: "за черепки", говорит, посадили". – "За "черепки" столько не дают". Словом, все еще больше запуталось.
Андрей уже успел привыкнуть к родной квартире после первого, похожего на шок, впечатления, когда все показалось микроскопическим и убогим. Дома у Андрея в далеком детстве перебывал почти весь двор, и с тех пор тут мало что изменилось. Темная прихожая с вешалкой из рогов оленя вела в комнату, центр которой занимал круглый стол под абажуром. Облезлое трюмо в простенке, будто затянутое изморозью, отражало обстановку парящей над полом, в более светлых тонах, чем в действительности, - таков был оптический эффект. Бабушка говорила, что это – "венецианское стекло, дорогая вещь", даже сейчас Андрей, глядя в него, чувствовал смутное благоговение. Здесь же находился комод с висячими ручками, которые когда-то притягивали, как магнитом. Собственно, притягивали не они, а то, что хранилось в запертых от него ящиках, ручки же словно вобрали в себя отсвет загадочного содержимого и хотя бы отчасти заменяли обладание им. Их бряцание действовало деду на нервы, и это, возможно, была еще одна, тайная, цель его упорства. "Ну что, нашла коса на камень?" – смеялась бабушка, глядя, как возвращается зареванный внук к комоду, там затихает и, посмотрев испытующе на деда, начинает поднимать и отпускать литые, узорчатые подковки. Теперь на комоде пылились шкатулки, пудреницы, коробки из-под конфет, склеенная фарфоровая балерина, пожелтевшая вышивка (то что казалось когда-то таким заманчивым и значительным) – все очень ветхое и мизерное – уже ничье. (Всякий раз при взгляде на эти осколки чьих-то смешных привязанностей у Андрея начинало тупо, словно от удушья,
В зале также находились синее кресло с рыжим следом от утюга; "новый" диван ("новый", потому что был куплен лет тридцать тому назад, когда он вырос из детской кровати); сервант, вытертый до основы ковер и неисправный телевизор. В спальне, с изъеденными молью до прозрачности портьерами, стоял секретер, железная кровать, на которой умерла бабушка, и тот самый книжный шкаф, почему-то пустой: вся их небольшая библиотека исчезла – осталась только кипа старых журналов, книги по фортификации да несколько потрепанных романов. Вообще, из квартиры пропало много знакомых с детства вещей, не нашел Андрей орденов деда, его серебряный портсигар, фотоаппарат. Словно кто-то чужой залез, переворошил, разорил родной уклад, – может быть, этим чужаком и была смерть.
В последние годы бабушка жила на одну пенсию и, вероятно, все продала (оказавшись в заключении, Андрей больше не имел возможности помогать ей). На это намекала и тучная соседка, с кислым, холодным, как из могилы, дыханием. Она словно принадлежала к другой породе людей: ненамного выше Андрея, но крупнее его в два раза. Это соотношение сохранялось во всем: нос крупнее в два раза обычного носа, пальцы толще обычных пальцев. Даже волосы, кустом росшие из похожей на чернослив, бородавки под носом, походили, скорее, на карликовое дерево, чем на волосы. Ее муж, с хитрыми, трусливо-веселыми глазками, с прилипшими к потной лысине прядями, был не так велик: всего раза в полтора больше Андрея. Зато дети обещали во всем превзойти родителей: рядом с их шестнадцатилетней дочкой он уже выглядел, как ребенок.
Андрей зашел к соседке за ключом от подвала. "А мы не чаяли: вернется али нет хозяин. Хоть кто-то теперяча за стенкой будет шебуршать! Бабулечка тихая была, я ей каженый день то за лекарствами, то за молочком… Купишь, бывалоча, а денег не возьмешь. А то просто зайдешь попроведать: Григорьевна, как здоровье?.." – "Андреевна", – поправил Андрей. – "Ну а я что, не знаю, что ли? Это у меня свекровка – Григорьевна, тоже старушечка, вот я их и путаю запостоянку. Я первая и запах учуяла. Своему говорю: никак мышь под полом издохла? Нет, говорит, это в подъезде воняет. Понюхали – от вас! Батюшки, – всплеснула великанша без всякого выражения. – Открыли: а она – господи Иисусе! – зелененькая, как огурчик, и не раздулась совсем: сухонькая была старушечка да и… Ну что говорить". Великанша приложила кулак к глазам. Андрей поблагодарил за заботу и спросил, где похоронили бабушку. "Деньги гробовые она все мне отдала – все чин чинарем исделали", – заверила соседка. Вернувшись домой, он вспомнил, что точно такое собрание в желтом переплете, как за стеклом видневшейся из зала великанов стенки, было раньше и у них. Когда он снова зашел, чтобы вернуть ключ, книг на месте уже не оказалось. Впрочем, Андрей был рад и тому, что осталось.
Замок на двери чуланчика (каждый жилец имел свой чулан в подвале) был сорван, внутри все перевернуто вверх дном. На полках в пыли рядом с кружками от донышек (по-видимому, там стояли банки) можно было различить следы чьих-то огромных лап, тоже уже затянутые пылью. Кроме мешка с высохшей картошкой, связок газет и журналов, в сколоченном из досок ларе Андрей нашел старые книги. Сначала он хотел выбросить их вместе с другим хламом: большинство было испорчено плесенью и мышами, – но решил просмотреть. Открыл наугад одну – ни название, ни автор ничего ему не говорили. Держа подальше от глаз, прочел абзац, захлопнул и бросил назад в рундук. Подумал… Сложил книги в два мешка и отнес домой, там свалил возле дивана. Достал другую книгу, тоже раскрыл на середине – отложил, сходил за найденными в комоде очками, по всей вероятности, бабушкиными, в мутно-розовой оправе, почти детскими. Привязал к ним резинку, так как дужки не доставали до ушей, натянул на затылок. Снова уселся с прямой спиной, с книгой на коленях и – зачитался.
Перелистнув назад, взглянул на титульный лист и усмехнулся: "Марк Аврелий – не еврей ли?" Затем снова открыл и стал читать уже с начала.
Прочитав одну книгу, он принялся за другую. Очевидно, библиотека подбиралась кем-то по определенному плану, тут были: Платон и Сенека, Ларошфуко и Паскаль, Менцзы и Торо, Федоров и Толстой, десятка два книжек "Единения" и "Посредника" – всего около полусотни книг. Было здесь несколько томов "Естественной истории", а также Брем и Фабр.
Желтые, шершавые страницы отдавали сладковатым запахом тленья. Все издания начала века, с "ерами" и "ятями", что затрудняло чтение: казалось, они написаны на каком-то смягченном диалекте: "твердые знаки" в позиции мягких, на конце слов, заставляли спинку языка выгибаться к небу. Попалось несколько книг по-французски. Много было испорченных: покоробленных, с ссохшимися страницами. Их он отложил для починки.