Память о блокаде
Шрифт:
Люди мылись вместе в бане, не испытывая при этом стыда. Это свидетельство временной архаизации сознания, временного отступления завоеваний цивилизации в тяжелейших блокадных условиях. Официальный дискурс мог допустить архаизацию бытовых практик советских людей во время блокады (они питались травой и кореньями, растапливали снег, чтобы добыть воду), но не архаизацию сознания и потерю «цивилизованного» облика. Признание этого вступало бы в противоречие с утверждением, что ленинградцы боролись за «право оставаться человеком», и выигрывали эту борьбу.
Современный блокадный дискурс
Героизм и трагедия остались основными составляющими официального дискурса блокадной памяти и до нынешнего времени. Однако в постсоветский период появились возможности открыто говорить о том, о чем раньше приходилось умалчивать. И все-таки живая память блокадников хранила трагические воспоминания, которые теперь все больше звучат на радио, в документальных фильмах, публикуемых воспоминаниях. Полтора года назад в Музее обороны и блокады Ленинграда прошла выставка, на которой были представлены документы НКВД о судебных процессах над уличенными в каннибализме. Тема каннибализма и трупоедения присутствует и в газетных публикациях, и, поднимая ее, газеты обращаются к воспоминаниям свидетелей блокады: «Во дворе нашего дома была траншея-щель
Именно в постсоветское время наблюдается большой всплеск интереса к воспоминаниям блокадников, то есть к их живой памяти, к тому, что долгое время эта память хранила и не могла высказать. Воспоминания блокадников все чаще и чаще печатают в газетах, в сборниках. Обращение к их памяти стало наглядным свидетельством наличия разрыва между сложившимся дискурсом и памятью свидетелей. «Устная история подставляет общественности зеркало, в которое бывает страшно заглянуть. А дискурсивная потребность в таком зеркале возникает в тот момент социальной истории, когда резко возрастает необходимость выровнять баланс между искаженной версией официальной истории и коллективным или групповым опытом переживания этой истории» (Мещеркина 2003:351).
К сожалению, цель обращения к этой памяти — не всегда исключительно «терапевтическая». Память о блокаде активно используется как орудие в нынешней политической борьбе, к которой непосредственное отношение имеют и современные журналисты. Иногда память о блокаде используется ими как аргумент для критики прежнего тоталитарного режима — трагическая судьба ленинградцев в блокадные дни ставится в вину сталинской власти, не сделавшей возможного для того, чтобы этого не случилось, и эта критика доводится иногда до утверждения о сознательном желании Сталина погубить Ленинград. В таких случаях в воспоминаниях блокадников журналисты ищут чаще всего наиболее «горячие» факты. Сотрудники телекомпании НТВ-Петербург, приехавшие снимать репортаж о проекте Европейского университета «Блокада Ленинграда в индивидуальной и коллективной памяти жителей города», прежде всего захотели снять рассказ блокадницы о публичных казнях немецких военачальников, происходивших после войны в Ленинграде.
Иногда журналисты обращаются к блокадной памяти с целью критики нынешней власти — тогда в центре их внимания оказывается образ обездоленного блокадника, и акцент делается на сегодняшнем материальном положении тех, кому пришлось пережить столько трагического (см. например: Ничье старичье 2001).
В эпоху, начавшуюся приблизительно с 1962 года, когда тема трагического вошла в блокадный дискурс, интерес к живой памяти свидетелей тоже был достаточно велик. Издавались сборники воспоминаний, «Блокадная книга» была написана на основе как дневников, так и устных свидетельств, записей разговоров Д. Гранина и А. Адамовича с блокадниками. Значительная часть разрыва была преодолена еще тогда, когда власть позволила частично «выпустить пар», но напряжение еще оставалось — в какой-то мере оно не ушло и с исчезновением цензурных запретов и табуированных тем. Люди, которые получили сейчас возможность рассказать о том, что помнили, но раньше не могли описать открыто, возможно, преодолели разрыв между памятью о своем опыте и официальной версией истории блокады. Но открытым остается вопрос: есть ли сейчас в официальном дискурсе место воспоминаниям тех блокадников, чей опыт не описывается в рамках истории блокады как исключительно героической борьбы?
Николай Ломагин
Дискуссии о сталинизме и настроениях населения в период блокады Ленинграда
Историография проблемы
Всестороннее изучение настроений и системы политического контроля в советский период в течение долгого времени было запретной темой в отечественной историографии. Как отмечает Т. М. Горяева, в обществе, в котором всячески камуфлировалось наличие разветвленной системы политического контроля, любые попытки ее изучения даже в исторической ретроспективе рассматривались как вероятность возникновения нежелательных аллюзий (Горяева 2002: 23). К тому же важно учитывать и большие сложности, связанные с изучением настроений. Дело в том, что многие духовные процессы, как сознательные, так и неосознанные, не оставили после себя никаких материальных свидетельств. Как отмечал Д. Тош, «любой исторический персонаж, даже самый выдающийся и красноречивый, высказывает лишь ничтожную часть своих мыслей…; кроме того, на поведение людей зачастую больше всего влияют убеждения, принимаемые как должное и потому не находящие отражения в документах» (Там же, 155). К этому следует добавить, что одним из важнейших условий выживания в период сталинизма, как показывают интервью с бывшими советскими гражданами в рамках Гарвардского проекта [207] , было выпячивание лояльности режиму. Это нашло отражение в выступлениях на митингах, партийных собраниях, в некоторых письмах «во власть», а также жесточайшей самоцензуре. «Держи язык за зубами, не болтай, а если хочешь большего — хвали Сталина и партию», — таков был рецепт самосохранения, повторявшийся многими респондентами Гарвардского проекта (см., например: Harvard Project I/7:18; IV/30: 22; IV/41: 21). По мнению одного из них, отличительной особенностью советских людей была глубокая пропасть «между внешней и внутренней жизнью». В своем большинстве «они говорили то, чего на самом деле не думали, и не говорили того, в чем, напротив, внутренне были уверены» (Ibid III/25:48).
207
Весной 1950 года центр по изучению России Гарвардского университета подписал контракт с одним из институтов ВВС США, находившимся в Алабаме, о проведении крупномасштабного проекта по изучению социальной системы в СССР на основании интервью с советскими эмигрантами, оказавшимися в США, Западной Германии и Австрии после окончания Второй мировой войны. В архиве Гарвардского университета хранятся более тридцати томов интервью общего характера, отражающих жизнь советских людей до войны, а также интервью специального характера по восьми разделам с лицами, которые располагали специальными знаниями и опытом. Речь шла о советской экономике, семейных отношениях, национальном вопросе, органах власти и управления, жизни в условиях немецкой оккупации, партизанском движении, профессиональной деятельности и социальной стратификации. Интервью общего характера были проведены с 327 респондентами, специальные и особенно подробные интервью — почти с 500 выходцами из СССР. Кроме того, на письменные вопросы американских исследователей ответили 2718 человек. Наконец, 48 невозвращенцев и перебежчиков оставили свои воспоминания в виде рукописей, которые также подверглись анализу. На основании проведенной работы, которая завершилась в 1954 году, появилось около полусотни статей в ведущих американских научных журналах, а также несколько монографий руководителей проекта К. Клайкхона, А. Инкелисаи Р. Бауэра.
Отечественная историография блокады до недавнего времени развивалась в общих рамках советской литературы о Великой Отечественной войне. Используя предложенный в начале статьи метод рассмотрения историографии советского общества прежде всего как смены исследовательских парадигм, мы можем констатировать, что вся литература о блокаде Ленинграда до конца существования СССР определялась господствовавшей коммунистической идеологией и степенью относительной либеральности режима, позволявшего историкам в отдельные периоды браться за новые доселе запретные темы. Однако существенным отличием отечественных (главным образом, ленинградских) историков, работавших в советское время, было то, что им удалось в мельчайших деталях раскрыть эпическую сторону битвы за город, показать героизм и трагедию Ленинграда. Не претендуя на детальное рассмотрение всей историографии битвы за Ленинград, которое отчасти уже нашло свое выражение в работах В. М. Ковальчука, А. Р. Дзенискевича и В. П. Гриднева, выделим несколько важных, на наш взгляд, этапов изучения избранной темы.
В годы войны и во второй половине 1940-х годов история блокады Ленинграда нашла свое отражение в целом ряде официальных документов: в опубликованных материалах местных органов власти, в периодической печати, в документах Нюрнбергского трибунала и косвенно даже в документах советской делегации, участвовавшей в работе редакционного комитета по подготовке Всеобщей декларации прав человека (ВДПЧ). Однако количество жертв и то, что происходило в Ленинграде в период блокады, тщательно скрывалось от советской и международной общественности. О трагедии Ленинграда в годы войны не было сказано ни слова в нотах наркома иностранных дел В. Молотова, которые были адресованы правительствам и народам союзников с целью мобилизации общественного мнения для более активной борьбы с гитлеровской Германией (январь-апрель 1942 года) [208] .
208
Посольством СССР в Лондоне были распространены ноты от 6 января, 27 ноября и 27 апреля 1942 года соответственно (Molotov notes 1942).
В СССР предпринимались все усилия для того, чтобы ни до внутреннего, ни до внешнего читателя информация о страданиях ленинградцев не доходила. В первой ноте НКИД, как известно, говорилось о зверствах нацистов по отношению к гражданскому населению в только что освобожденных в результате контрнаступления под Москвой районах. Наряду с этим упоминались также такие крупные города, как Минск, Киев, Новгород, Харьков, которые оставались в руках противника и население которых испытывало на себе тяготы оккупации. Однако о Ленинграде не было сказано ни слова. Борьба за город продолжалась, положение было критическое, и признание массовой гибели людей в Ленинграде могло крайне негативно повлиять не только на настроения защитников города, но и на настроения населения страны в целом. Характерно, что при этом советское правительство в нотах от 27 ноября 1941 года (Molotov notes: 16–20) и 27 апреля 1942 года (Ibid, 22–26) упоминало о нарушениях немцами норм международного права, в частности Гаагской конвенции 1907 года. Следует отметить, что международное право в то время формально не запрещало использования блокады и голода как средств ведения войны [209] . Ленинградская тематика в материалах Нюрнбергского военного трибунала занимала большое место «в общем потоке» и незначительное — как самостоятельная тема [210] .
209
Немецкий историк Г. Хасс отметил, что данная проблема рассматривалась еще в ходе суда над главными военными преступниками в Нюрнберге, а также американским военным трибуналом в ходе процесса над командованием вермахта. На них главнокомандующие группы армий «Север» фон Лееб и фон Кюхлер были признаны невиновными по общим обвинениям в организации блокады Ленинграда, однако были осуждены за отдельные приказы и их последствия. Например, к их числу относилось убийство душевнобольных в лечебнице Макарьевская под Сиверской. В приговоре военного трибунала США против Лееба говорится: «В ходе войны военачальник имел законное право начинать осаду населенного пункта, который контролировался противником, и мог предпринимать попытку добиться его передачи при помощи осады. Правомерность попытки снизить волю к сопротивлению при помощи голода является бесспорной» (Fall 12 1960:143–144). В приговоре американского судьи в связи с этим сказано буквально следующее: «Даже если бы мы хотели того, чтобы правовое регулирование было иным, мы должны применять те нормы права, которые существовали в то время» (Хасс 2004).
210
Существует документ под титулом «СССР-85», подготовленный Ленинградской городской комиссией по расследованию злодеяний и представленный СССР в Нюрнберге.
В целом А. Р. Дзенискевич вполне справедливо отметил, что «историография обороны Ленинграда в годы войны отличалась крайней односторонностью в подборке материала и освещении событий. Упор делался на героизм, патриотизм и верность народа делу партии. И хотя в целом подвиг ленинградцев был выдвинут на первый план и оценен правильно, но он в значительной степени обесцвечивался, делался однобоким и ходульным в результате замалчивания многих трудностей, ошибок руководства, огромности потерь и других отрицательных моментов. Такой была тенденциозность в годы войны» (Дзенискевич 1998: 10).