Память сердца
Шрифт:
Мы приехали в Тифлис только к вечеру, уже в сумерки, усталые от огромных впечатлений.
В старомодной, пышной, с гобеленами и позолотой гостинице «Ориент» мы только-только успели привести себя в порядок, как раздался телефонный звонок. Звонил приехавший вместе с нами из Москвы один из видных работников Грузии Шалва Элиава; он просил разрешения подняться к нам с нашим старым знакомым.
— С кем?
— Позвольте не называть, через минуту мы будем у вас. Надеюсь, вы не рассердитесь.
Анатолий Васильевич вышел в гостиную навстречу им, я услышала оживленные голоса, радостные
— Константин Александрович, как я рад!
Ну, конечно, это был он — реформатор и глава грузинского театра, один из виднейших русских режиссеров — Константин Александрович Марджанов, Котэ Марджанишвили, как его здесь называли.
Анатолий Васильевич хотел представить мне Марджанова.
— Мы давно знакомы. А помните, где мы с вами впервые встретились? — спросил, улыбаясь, Константин Александрович.
— Я-то помню, для меня, ученицы, мечтающей о сцене, знакомство с Марджановым было огромным событием. Но неужели вы, Константин Александрович, действительно помните это давнее, мимолетное знакомство?
— В Киеве в 19-м году в «Кривом Джимми» нас познакомил Гарольд, ведь верно? А потом я видел вас в Москве, в компании имажинистов с Есениным и Шершеневичем в «Хромом Джо».
— Да, да, все верно. Какая изумительная память!
Тут вмешался Шалва Зурабович:
— Странные у вас места для встреч: «Кривой Джимми», «Хромой Джо», ну а теперь в Тифлисе вы тоже встретились в присутствии хромого. (Он действительно заметно хромал.)
— Это значит — до конца выдерживать стиль, — заметил Анатолий Васильевич.
— Идемте гулять, — зовет Марджанов, — Посмотрите ночной Тифлис.
Анатолий Васильевич соглашается, и мы отправляемся бродить по улицам Тифлиса.
Южный город и не собирался затихать в эти поздние часы. Белые костюмы мужчин, яркие женские платья, блестящие глаза, ослепительные улыбки, гортанный говор — все кажется красивым, неожиданным, манящим новизной.
— А помните Киев? — говорит Константин Александрович.
Я считаю счастьем и удачей, что на самой ранней заре моей театральной жизни мне пришлось, пусть мельком, встретиться с Марджановым.
Я еще только робко мечтала о сцене в этот бурный, незабываемый 1919 год, когда в Киеве, истерзанном гражданской войной, но все же живом и прекрасном, появился Константин Марджанов.
В течение 1918 года Киев видел многое, слишком многое: прусских офицеров с моноклями, и гетманских «синежупанников», и петлюровских гайдамаков, и обломки старого Петербурга и старой Москвы во время повального бегства на юг. Вся эта накипь была сметена Красной Армией в январе 1919 года. И тут же в израненном городе началось могучее созидание.
Во главе киевских театров стал Марджанов, человек с огромной энергией и необузданной фантазией.
Я мечтала осенью 1919 года поступить в театральную студию, учиться и работать у Марджанова и совсем не беспокоилась, как при этом сложится моя личная судьба на сцене: раз с Марджановым — значит, захватывающе интересно! Старшие товарищи, ученики студии при
То, что живет столетиями в драме Лопе де Вега, то, что было нужнее насущного хлеба молодежи тех лет, — все было воплощено в этом спектакле: «Свобода! Свобода или смерть!»
Усилия Марджанова, Юреневой, Рабиновича, даже самого скромного исполнителя роли без слов, сливались в единый мощный порыв борьбы с угнетателями.
Может быть, юность, свежесть восприятия способствовали тому, что я так безоговорочно полюбила весь спектакль целиком, что «Овечий источник» в постановке Марджанова стал для меня каким-то откровением. Но ведь я была не одна! Каждый спектакль «Овечьего источника» был триумфом: весь театр бушевал и безумствовал от восторга!
И этот вихрь, это волшебство создал он, стройный человек, с серебряными нитями в темных волосах, о котором киевская театральная молодежь рассказывала бесконечные трогательные и забавные истории.
И вдруг… событие первостепенной для меня важности: на спектакле в подвальчике-кабаре «Кривой Джимми» известный киевский журналист и критик Гарольд во время антракта познакомил меня с Марджановым. Это было так неожиданно, что я не успела ни смутиться, ни испугаться. Гарольд сказал, что я собираюсь поступить в театральную студию и что я сестра композитора Ильи Саца. Глаза Марджанова засветились очень теплым и ласковым светом, он усадил за столик меня и Гарольда и, волнуясь, заговорил об Илье. Их творческие пути неоднократно скрещивались: «Гамлет» в МХТ, в режиссерской работе над которым принимал участие Марджанов, «У жизни в лапах» Гамсуна — первая самостоятельная постановка Марджанова в Художественном театре; «Слезы» — созданный специально для Юреневой спектакль-мимодрама, — везде звучала своеобразная музыка Ильи Саца. Во всех постановках режиссер и композитор работали в чудесном вдохновенном единении, помогая друг другу.
Не только в их творчестве, но и в их человеческом облике было много общего, и их связывала большая и нежная дружба.
— Фанфары из «Гамлета» вспоминаешь и… мороз по коже! А вальс из «У жизни в лапах»! А сколько у нас с Ильей осталось замечательных, увы, неосуществленных замыслов! Как Илья был бы нужен сейчас. Что бы мы с ним натворили!
К моим мечтам о сцене Марджанов отнесся очень тепло, сказал мне несколько ободряющих и задушевных слов, которые привели меня в совершенный восторг, а на прощанье добавил:
— Значит, я, во всяком случае, увижу вас в августе на испытаниях в соловцовской студии. Если вам до этого захочется посоветоваться со мной, я всегда к вашим услугам. Вы мне не чужой человек, вы — сестра Ильи.
Последний акт я слушала и смотрела сквозь какой-то радужный туман. Конечно, «Кривой Джимми» был в моих глазах лучшим, остроумнейшим, изящнейшим среди всех театров этого жанра; Курихин, Хенкин, Перегонец — чудесными, увлекательными актерами; а лучше всех был Марджанов, большой режиссер и такой простой и обаятельный человек.