Памятники Византийской литературы IX-XV веков
Шрифт:
Почему, честная душа, вместе с посланием получил я куропаток? А без куропаток нельзя было? Уж не облегчают ли крылья куропаток тяжесть письма? Верна, видно, пословица: «Козу нести — мучение, так валите мне еще и быка»? К чему клевещешь на Василион, рядясь в такую нищету? Разве там не плодоносят злаки? Не пасутся козы? Не сочны травы? Не высятся горы, не раскинулись широкие долины? Мне он знаком, я там и в купальнях купался и в теплых источниках плавал. А тогдашний предстоятель даже подарил мне черную кобылицу с лоснящейся
кожей и мягкие покрывала, на которых мы возлежим и которыми покрываемся. Или все кругом переменилось и лоза принесла фиги?
Ладно, не шли мне ничего, кроме писем, их урожаи ведь не оскудели в Василионе, ибо плодоносит тут воспитанность, а не равнина, души, а не горы. Ради тебя пусть наполнятся долы и гладкими станут неровные пути [236] , пусть спеют плоды, и груши на соснах родятся, как сказано в буколике [237] , и, если хочешь, отведывай их все сам, по одной, без счета.
236
Перефразированы библейские слова: «Всякий дол да наполнится... и неровные пути сделаются гладкими» (Книга Исайи, 40, 4).
237
См. Феокрит, I, 134: «Будет пусть все по-иному, пусть груши на соснах родятся (перевод М. Е. Грабарь-Пассек).
А с меня довольно моих книг и тех плодов, которые на них вырастают. Если кто отнял бы и их, я не стал бы сетовать. Тотчас прибег бы к богу, с которым меня никто уже не в силах разлучить. Кто сможет услать меня туда, где бы его не было?
Нет, не отдам Платона, святейший и мудрейший [отче]! Он мой, о земля и солнце, — воскликну и я, словно трагик на словесной сцене. Ты поносишь мои долгие чтения диалогов, мое любование его слогом и преклонение пред доказательствами. Но почему же не бранишь ты великих отцов? Ведь и они метали силлогизмы, чтобы низложить ереси евномиев и аполлинариев [240] . Если же думаешь, что я внемлю его догмам или полагаюсь на его законы, то ты неправо судишь о нас, брат.
238
Иоанн Ксифилин (род. около 1010 г.) — друг юности Пселла, его товарищ по занятиям у знаменитого ритора Иоанна Мавропода. Один из самых образованных людей своего времени, Ксифилин возглавлял высшую юридическую школу в Константинополе до тех пор, пока, подобно Пселлу, не был вынужден удалиться в монастырь. В отличие от Пселла, Ксифилин после принятия монашества не вернулся к прежним занятиям и продолжал жить в монастыре вплоть до 1064 г., когда его избрали патриархом. Философские симпатии Ксифилина были на стороне Аристотеля, и настоящее письмо Пселла служит как бы отповедью византийского неоплатонизма аристотелизму.
239
Перевод сделан по изданию: Pselli Miscellanea, Paris, 1876 (Bibliotheca graeca medii aevi, ed. C. Sathas v. 5), p. 444 и sg.
240
Евномий и Аполлинарий Лаодикийский — христианские епископы IV в., противники никейского символа веры. Полемику с ними вели Афанасий Александрийский, Василий Кесарийский и др.
Много мудрых книг раскрывал я, много риторических словес произносил, и, не стану лукавить, ни Платон не утаился от меня, ни аристотелевской мудрости я не презрел. Мне ведомы предания халдеев и египтян. Да, ведомы, честная твоя глава! А уж о запрещенных книгах стоит ли и говорить? Но в сравнении с нашим богоносным Писанием, чистым и светлым, подлинно истинным я все счел ложью и обманом. Нет, не отдам Платона! Не знаю сам, как вынесу суровость твоей речи! Не я ли некогда возлюбил божественный крест, а теперь и духовное иго [241] ? Не излишне ли строг ты, укорю тебя твоими же словами? Ты ведь не опроверг ни одной его мысли, а я — почти все их, если не думать, что все они плохи. Его речи о справедливости и бессмертии душ наставляли и нас, когда мы начинали рассуждать о подобных вещах. Я, конечно, не брал оттуда гной, а возлюбил чистую влагу и отцедил ее от грязи.
241
Намек на принятие Пселлом монашества.
Я бы еще вынес, пожалуй, эти твои удары, но лишь душа адамантова и бесчувственная, поверь мне, может выслушивать от тебя о Хрисиппах [242] , о моих силлогизмах, о несуществующих линиях и все прочее. Почему ты не повел дальше свою речь, почему не сказал: «Берегись, ждут тебя пытки неслыханные!»
Все, написанное тобой, ошеломило меня, и я долго–долго размышлял, пока не заподозрил одного из двух: то ли не прочел ты моего письма, то ли писал к какому–то Евномию, либо к ученикам
242
Хрисипп, Клеанф, Зенон — философы-стоики III в. до н. э.
Клеанфа и Зенона, которые, возложив все на силлогизмы, не видят ничего вне расчетов и доказательств. Их тоже исследовал Платон, возвысившись до умозрения, увидел он и то, что лежит за пределами разума, остановив [внимание] на едином, а ты во всем винишь его, платононенавистник и словоненавистник, чтобы не сказать «ненавистник философии»! Когда успел ты разглядеть, что я льну к Хрисиппу и новой Академии? Не прежде того ли, как мы, имея жилище не деревянное, а украшенное сребром и златом, стали помышлять об одежде Христовой и о рубище и, много покорпев над ними, от замысла перешли к делу и теперь пребываем в обители господней? Нет, не к Хрисиппу привязались мы! Удивляешься тому, как во мне кипит желчь и клокочет гнев? По–твоему, я не похож на других, в моем теле нет внутренностей, где зарождается гневный дух, и я в силах поэтому перенести такую обиду? Нет, священная твоя душа! Если бы ты меня избил, отхлестал по щекам, выдрал все волосы, я бы мужественно претерпел это, но теперь, когда я все делаю для Христа, а ты, друг и судья, приписываешь мне дружбу с Хрисиппом и мнишь меня богоотступником, принявшим сторону Платона и Академии, я не знаю, как мне жить дальше! Зачем даже упомянутым линиям ты, на все смотрящий свысока, навязываешь несуществующее? Ведь первый, кто заговорил о них, ввел также и линии, «нигде не лежащие», поступив очень мудро и возвышенно. «Нигде не лежать» не значит «не быть». Линии не «не существуют», но когда длина их мыслится умом, то, как сказал тот ученый, они «нигде не лежат». Вещи, относящиеся к этим «несуществующим линиям» и презираемым тобою силлогизмам, я соединил с мыслями о более важных предметах. Эти «несуществующие» линии, да будет известно тебе, словоненавистнику, лежат в основе всей физической теории. Физическую же теорию и наш общий Максим [243] , скорее же мой, ибо он философ, считает второй добродетелью после практики, не изъявляя притязаний на математическую сущность. А тот, кто не признает основы предметов, тот отнимает у силлогизмов заключение, а в физических рассуждениях нарушает цельность. Когда нет этих двух вещей, то всеобщее — не целое и не цель для нас, уже нигде не шествующих, и не свершение.
243
Речь идет, по-видимому, о философе-неоплатонике IV в. н. э., авторе комментариев к логическим сочинениям Аристотеля и учителе императора Юлиана.
Ты видишь, что это уже слишком, что не оглядываться [вокруг себя], не прибегать к умозаключениям, а не задумываясь, без искусной сноровки [карабкаться] по кручам предположений есть неразумие и незнание самих себя.
Если ты послушаешься меня хоть в чем–то, я тебе о тебе самом скажу вот что: не помышляй горделиво о том, чтобы сдвинуть гору, и не кичись тем, что не находишь услады в рассуждениях. Но найди равнину и лощину глубокую или разверзшееся ущелье или неописуемую, потайную пропасть в земле, спустись туда, спрячься на. дне, склонись над нашими и над языческими книгами, поупражняйся сначала в силлогизмах и таким путем восходи к знаниям несиллогистическим…
Кекавмен
(XI в.)
В византийской дидактической литературе совершенно особое место занимает «Стратегикон» Кекавмена — руководство по военному искусству, сохранившееся только в одной рукописи Московского синодального собрания
и впервые изданное В. Васильевским и В. Ернштед
том в 1896 г. «С первых же страниц оказывается, — пишет об этом памятнике Васильевский, — что этот Стратегикон не похож на другие трактаты о военном искусстве, написанные в византийский период или еще ранее его наступления, разумеем Стратегикон Полиэна, Тактику Арриана, тактику Маврикия и такое же сочинение Льва Мудрого. Отличие прежде всего заключается в том, что наша стратегия содержит в себе не одни только правила и примеры военного искусства, но также наставления нравственные, правила житейской мудрости, разумного поведения, доброго хозяйства, хорошего управления домом и семьею, приличного светского и придворного обращения и т. д. Это не только Стратегия, т. е. военное искусство, но и Домострой, изложенный в форме наставления отца детям, чуть ли не единственное произведение такого рода в византийской литературе, потому что известные наставления сыну или внуку, приписываемые Василию I Македонянину и Алексею Комнину, совсем не идут сюда в сравнение по причине своей краткости и преобладания в них ходячих и слишком обычных нравственных сентенций. Сам наш автор сознавал своеобразность своего произведения, задуманного в распространенной форме военных руководств с примерами из военной практики прошлых и настоящих времен и обратившегося в какую–то общую науку житейской мудрости. Он рекомендует детям свое сочинение именно тем, что в нем они встретят такие назидательные советы, какие нельзя вычитать в какой–либо другой Стратегии, ни вообще в какой–либо другой книге; они почерпнуты из собственного разумения и личного опыта писавшего (fol. 158 verso). Для ознакомления с чисто византийскими воззрениями на жизнь и нравственность, на семью, общество н государство сочинение это представляет ценный материал и высокий интерес, особенно если мы будем иметь в виду сравнительную точку зрения по отношению к однородным памятникам других литератур». (В. Васильевский. Советы и рассказы византийского боярина XI века. — «Журнал Министерства народного просвещения», 1881, № 215, стр. 244–245).
В рукописи непосредственно за «Стратегиконом» помещено небольшое «Слово увещательное к царю», в котором продолжена нумерация глав «Стратегикона». Оба сочинения (судя по их слогу и содержанию) написаны одним лицом.
Об авторе «Стратегикона» мы знаем не очень много: он внук двух военачальников, поступивших на службу византийского императора в конце X в., его дед по отцу, Кекавмен, был армянином, дед по матери, Димитрий Полемарх, происходил из Болгарии. Среди его родственников были знатные лица, богатые и близкие ко двору. Сам автор «Стратегикона» служил долгое время стратигом. Не исключена возможность, что он — одно лицо со знаменитым полководцем Катакалоном Кекавменом.
«Стратегикон» составлен как дидактическое назидание, предусматривающее поведение византийца почти на всех ступенях административной лестницы, Наибольшее внимание, разумеется, уделено обязанностям военного командира. Как уже отметил Васильевский, сочинение Кекавмена рассматривает не профессиональную сторону, не технику, а правила жизни, и именно с этой точки зрения оно интересно для нас.
Мы отчетливо слышим здесь столь характерный для средневековья мотив жизненных превратностей и непостоянства всего кругом. Мир, в котором живет герой Кекавмена, соткан из опасностей и подвохов: судью искушают взятки, придворного подстерегают доносы, военачальника — тайные козни врагов. За личиной дружбы всюду таится недоброжелательство. Чтобы жить в этом мире необходимы качества, из которых главные — осмотрительность и разумность. Именно разум, по мысли Кекавмена, есть то свойство в человеке, которое позволяет ему устоять среди обступающих его вражды и обмана. Поэтому он призывает судью к справедливости, напоминая «му неправый суд Пилата, военачальнику советует вводить новшества, развивать в себе догадливость и смекалку, а царю внушает уважение к речи мудрых людей. С почтением пишет он о книгах, о внимательном чтении их.