Пан Володыёвский
Шрифт:
— Замок турки в руины обратят! — раздался чей-то голос.
— И пускай обратят! На руинах тоже биться можно!
Маленький рыцарь стал терять терпение:
— И я буду биться на тех руинах, помоги мне бог! Словом, замка я не отдам, вот так! Ясно?
— И город погубишь? — спросил князь епископ.
— Коли он турецким должен стать, по мне уж лучше погубить его! Я поклялся! И больше слов терять не намерен, к пушкам пойду, уж они-то Речь Посполитую защищают, но не предают!
С этими словами он вышел, а за ним Гумецкий, хлопнув на прощанье дверью; оба спешили — им и в самом деле лучше было средь руин, трупов и ядер, нежели средь людей маловерных. Их догнал Маковецкий.
— Михал, — молвил он, — скажи мне правду, ты для поднятия духа все это говорил иль в самом деле сумеешь в замке продержаться?
Маленький рыцарь всплеснул руками:
— Бог мне свидетель! Только бы город не отдали, а я хоть год выстоять берусь!
— А отчего не стреляете? Людей это пугает, вот о сдаче и заговорили.
— Оттого не стреляем, что киданьем ручных гранат забавляемся, они тоже изрядно досаждают копателям.
— Слушай-ка, Михал, есть ли у вас в замке возможность от Русских ворот назад бить? В случае если бы турки (не дай боже!) насыпь преодолели, они и ворот достигнут. Я внимательно за всем слежу, но с одними горожанами, без солдат мне не справиться.
А маленький рыцарь ему в ответ:
— Не горюй, милый брат! Я уже пятнадцать орудий с той стороны наладил. За замок будьте спокойны. Мы не только сами оборониться сумеем, но, в случае надобности, и вам к воротам подкрепление подбросим.
Очень обрадовался, услышав это, Маковецкий и хотел было идти, но маленький рыцарь удержал его.
— Послушай, — сказал он, — ты чаще там, на ихних советах бываешь, они что, просто хотят испытать нас или и вправду вознамерились султану Каменец отдать?
Маковецкий опустил голову.
— Михал, — проговорил он, — скажи мне теперь откровенно, разве не так все должно кончиться? Ну неделю, две еще продержимся, ну месяц, два месяца, конец-то все едино неминуем.
Хмуро глянул на него Володыёвский и, воздев руки, воскликнул:
— И ты, Брут? Коли так, позор свой сами вкушать будете, а я к такой пище не приучен!
И расстались оба с горечью в душе.
Мина под главными воротами старого замка взорвалась вскоре после прибытия Володыёвского. Кирпичи, камни взмыли в воздух, подняв столб пыли и дыма. Страх на миг проник в сердца канониров. Турки тотчас же устремились в пролом, как устремляется стадо овец, подгоняемое пастухом и подпасками через отворенные двери в овчарню. Но Кетлинг с вала дунул в эту кучу картечью из шести загодя подготовленных орудий, дунул раз, другой, третий и вымел турков с подворья. Володыёвский, Гумецкий, Мыслишевский подоспели с пехотой и драгунами, которые облепили вал столь густо, как мухи в знойный летний день облепляют павшего вола или лошадь. И началось состязание мушкетов и янычарских ружей. Пули падали на вал, подобно дождевым каплям либо хлебным зернам под цепом дюжего молодца. Турки кишели в развалинах нового замка; в каждой ямке, за каждым обломком и камнем, в каждой расщелине меж руин сидели они по двое, по трое, по пяти, а то и десяти и знай стреляли без передышки. От Хотина к ним подтягивались все новые и новые подкрепления. Шли полки за полками и, залегши меж развалин, тотчас открывали огонь. Новый замок был как бы сплошь вымощен чалмами. То и дело чалмы во множестве срывались с места и с дикими воплями неслись к пролому, но тут слово брал Кетлинг: орудийные басы глушили тарахтенье самопалов, и стаи картечи со свистом и грозным жужжаньем месили это скопище, косили людей и затыкали пролом грудами дергающегося человечьего мяса. Четырежды подымались в атаку янычары, и четырежды Кетлинг отбрасывал и рассеивал их, как буря рассеивает тучу листьев. Сам он посреди огня и дыма, летящих комьев земли и осколков гранат стоял подобно ангелу войны. Глаза его устремлены были в пролом, а на ясном челе не было и следа озабоченности. Он то выхватывал у пушкаря фитиль и сам подносил его к запалу, то, заслонив глаза рукой, следил, каковы последствия взрыва и, с улыбкой оборотясь к стоявшим поблизости офицерам, говорил:
— Не пройдут!
Никогда доселе ярость атаки не разбивалась так о неистовство защиты. Офицеры и солдаты состязались друг с другом. Внимание этих людей, казалось, обращено было на что угодно, кроме смерти. А она косила их беспощадно. Погиб Гумецкий и комендант киянов Мокшицкий. Вот схватился со стоном за грудь белокурый Калушовский, давний друг Володыёвского, солдат добрый, как ягненок, и грозный, как лев. Володыёвский поддержал его, падающего, а тот сказал:
— Дай руку, дай руку поскорее!
А потом прибавил:
— Слава богу! — и лицо у него стало белое, как борода и усы.
Было это перед четвертой атакой. Ватага янычар проникла в пролом и из-за густо падающих снарядов не могла выбраться обратно. На них набросился во главе пехотинцев Володыёвский и в мгновенье ока перебил их прикладами.
Уплывал час за часом, огонь не ослабевал. Но по городу разнеслась уже весть о героической обороне и разожгла в людях пылкое желание биться до последнего. Горожане-поляки, молодые в особенности, принялись скликать друг друга.
— Пошли в замок на подмогу! — распалясь, кричали они. — Пошли! Не дадим братьям погибнуть! Айда, хлопцы!
Голоса эти слышались на базарной площади, у ворот, и вскорости несколько сот человек, кое-как вооруженных, но с отвагою в сердце, двинулись к мосту. Турки тотчас открыли по ним ураганный огонь, так что мост покрылся трупами, но те, кто добрался до замка, тут же на валу с жаром принялись биться с турками.
Отбили наконец и четвертую атаку с такими ужасающими для турков потерями, что казалось, должна наступить передышка. Не тут-то было! Грохот янычарских ружей не прекращался до самого вечера. Лишь к вечернему намазу пушки умолкли и турки покинули руины нового замка. Оставшиеся в живых офицеры сошли с вала. Маленький рыцарь, не теряя ни секунды времени, велел заложить пролом чем ни попадя — деревянными колодами, фашинами, обломками, землей. Пехота, драгуны, рядовые и офицеры наперехват трудились, невзирая на чины. Ожидали, что с минуты на минуту снова загремят турецкие пушки, но день этот в конечном счете был днем большой победы осажденных над осаждающими, так что лица у всех просветлели, а души полнились надеждой и жаждой дальнейших побед.
Кетлинг с Володыёвским, когда работы в проломе были закончены, взявшись под руку, обошли площадь и стены, высовывались меж зубцов, чтобы взглянуть на подворье нового замка, и радовались обильной жатве.
— Трупов горы! — произнес, указуя на руины, маленький рыцарь. — А у пролома штабеля такие, что хоть лестницу приставляй! Кетлинг, это пушек твоих работа!
— Наиглавнейшее, что мы пролом заложили, — сказал Кетлинг, — туркам теперь снова доступ закрыт, так что придется им за новый подкоп приниматься. Неиссякаема мощь их, однако же такая осада через месяц-два, глядишь, и надоесть может.
— А тем временем пан гетман подоспеет. Впрочем, будь что будет, а мы клятвою связаны, — сказал маленький рыцарь.
Они взглянули в глаза друг другу, и Володыёвский, понизив голос, спросил:
— А ты сделал, что я велел тебе?
Все готово, — шепнул в ответ Кетлинг, — но сдается мне, не дойдет до этого, мы ведь и вправду в силах долго здесь продержаться и такие дни, как нынешний, еще не раз повторить.
— Дай бог и завтра такой!
— Аминь! — ответил Кетлинг, возводя глаза к небу.
Разговор их был прерван грохотом орудий. Гранаты снова посыпались на замок. Некоторые, однако, вспыхнув в воздухе, тотчас же гасли, как летние зарницы.
Кетлинг глянул опытным глазом.
— Вон в том шанце, из которого сейчас стреляют, — сказал он, — фитили у гранат чересчур серою пропитаны.
— И другие шанцы задымились! — заметил Володыёвский.
В самом деле, подобно собакам в тихой ночи — одна залает, другие тотчас подхватывают, и вот уже вся деревня зашлась лаем, — одна пушка в турецком шанце пробудила соседние, и осажденный город оплел венец громов. На этот раз, впрочем, больше обстреливали город, нежели замок. Зато с трех сторон донеслись звуки подкопа. Судя по всему — хотя из-за мощного фундамента труды копателей почти сводились на нет, — турки решили во что бы то ни стало взорвать скалистое гнездо.