Пангея
Шрифт:
— Дьявольское искушение, — не сговариваясь констатировали апостолы, — все понятно.
— Он жил тогда в большой, многократно затопленной соседями пыльной квартире в Петербурге с отстающими от стен обоями в тусклых желтых лилиях, где после веселых посиделок спали вперемежку знаменитости и никому не нужный человеческий хлам. Меня, совсем еще девочку, на одну из таких гулянок привел мой друг, будущий сокурсник, привел как свою девушку, а Ефим в тот же вечер словно помешался, только со мной и говорил, только на меня и смотрел, и сказал, что последует за мной повсюду и до конца
— Стихи?! — встрепенулся Павел. — Я знаю, что если стихи были хорошие, то она устоять не могла.
— Ты готов выслушивать эти подробности? — перебил его Петр. — Каждый день одно и то же! Стихи, не стихи. Это что, аргумент?
— Мне тяжело, но я должен выслушивать, — словно очнувшись ото сна, промычал Павел, — грешен был, вот и должен. Такое послушание. А для тебя, грешника, это еще и благодать Божья — за отречение выслушивать небылицы.
— Может быть, хватит уже? — с готовностью предложил Петр.
— Не мечтай. Нельзя. Надо искупать на всю катушку. Пусть говорит как можно подробнее, что уж там! — возразил Павел. — Хотя искупать должен ты, трижды отступник — продолжил он, а мучаемся мы оба! Разве справедливо это? По-христиански?! Ну да ладно… Он сам, говоришь, воспылал к себе огнем страсти? — обратился он к Софье.
— Он брал меня как крепость, и к двадцать второму апреля уже взял — продолжила Соня. — Кто-то отбил у него жену, и он словно с ума спятил. Кружил мне голову, обдавал то кипятком признаний, то льдом равнодушия, выл в моих объятиях, знакомил со знаменитостями, дарил астры. Он писал сумасшедшими рифмами — у него был старший друг, Иосиф Маркович, поэт, в Москве, не в Питере, и этот Маркович провел его когда-то к богемных людям, чьи имена не сходили тогда с уст. Кажется, этот Маркович и увел у него жену, Елену, — причуда старости, я думаю, и тут подоспела я, как ложка к обеду. Правда, многие женщины хотели тогда оказаться на моем месте. Несмотря на весь кошмар его жизни. Огромные серые глаза, жесткий полуседой бобрик, впалые небритые щеки, стихи Сафо, которые он когда-то перевел и любил теперь декламировать.
— Я не люблю Сафо, — вставил Павел, — лесбийская тема меня не греет.
— Вечно вы, умники, козыряете именами! Люблю, не люблю… а вот я бы с Сафо потолковал! — игриво возразил Петр.
Павел сверкнул глазами, но от ответа удержался. Почему его посадили тут с этим простолюдином?! Сущая же пытка слушать эти прибаутки, хлебать сермяжные истины. За что ему, за что? Тоже искушение?! Или послушание? Кому на сей раз кланяться, кого клясть?
— Казалось, театральная критика, в жанре которой он так блистал, — продолжала Софья, как будто разговаривая сама с собой, — была его компромиссом, он сошел с небес на землю, оставив древнюю поэзию и предложив людям нечто более понятное — разборы лицедейств.
— Ты когда-нибудь думал о том, что наш Иисус был отчасти и лицедеем? — спросил Петр Павла, даже не покраснев.
— С ума сошел?! — воскликнул Павел. — Перегрелся?! Ты отстанешь от меня сегодня со своими откровениями!? Ну какого черта я должен терпеть такого напарника, а, Господи?
— В высшем смысле этого слова, — продолжал
— Не фарисействуй, — смирившись, подправил его Павел, — ты ведь тоже умер на кресте, хоть и вверх тормашками, так ты тоже, значит, актер? Давай лучше о Софье.
— С ним было невыносимо, — продолжала Софья, ничуть не смутившись, что преподобные прослушали часть ее рассказа.
— Так почему он тебя полюбил? — перебил Петр. — Отвечай! Он ведь от этого умер?
— Потому что он увидел во мне продолжение своей жизни. Да и весна вскружила ему голову.
— Его соблазнила иллюзия союза, — обобщил Павел. — Частая вещь! Это видение приходит к самым разным людям, и они начинают болеть этим, хотеть, забывая о своем исходном одиночестве. Это наваждение, и ты сам знаешь, кто оно засасывает.
— Ты сюда-то посмотри, — опять вышел из себя Павел, — вот на эту страницу! Еще чуть-чуть — и он бы ткнул его носом в досье. Тут же сказано: она была послана ему Богом как возможность, он должен был через нее спастись и совершить предначертанное.
— Это да, — согласился Петр, пропустив ремарку Павла мимо ушей, — но ведь все, во что мы верим, — наваждение, как с этим быть?
— С ним было невыносимо, — повторила еще раз Софья, уже обеспокоенная тем, что ее судьи ругаются между собой.
— А кому выносимо?! Кому и с кем?! — Павел адресовал эту реплику Софье, хотя обращался, конечно же, к Петру.
— Он вдруг загорался идеей и не видел никого и ничего вокруг, — попыталась объяснить Софья. Потом так же быстро он к этой идее охладевал, и я была виновата в этом. Его бросало из любви в ненависть, без малейшей паузы он переходил от отчаянья к вдохновению… Иногда он собирал у нас дома огромные балы-кутежи, продолжавшиеся по нескольку дней, а потом вдруг прогонял всех, всё, устал, пошли вон! Он выпил меня залпом за год, как бокал игристого вина, из хрупкой девочки я превратилась в прокуренную измученную женщину, которая плохо понимает по часам и главное — не может родить.
— Его, конечно, терзали бесы, — констатировал Павел.
— Я от нее устал, — пожаловался Петр, — позови его, я хочу выслушать вторую сторону. Он, когда у нас был, обвинял ее?
— Я не могу с тобой судить! — почти закричал Павел. — Ты меня бесишь, идиот ты эдакий! Что со мной будет, если из-за тебя я такое чувствую! В раю он! Почему ты никогда не готовишься к слушаньям?
Каждый из них шевельнул крыльями и переменил позу, приосанился, чтобы показать собственную значимость и значимость момента.
— Значит, насильно мы его беспокоить не можем, — как ни в чем не бывало сказал Павел, — пошли ангела, может быть, он сам захочет заглянуть к нам на огонек?
Ефим не захотел появиться, и апостолам пришлось разбираться самим. Они достали гроссбухи, видеозаписи и принялись, чертыхаясь, разыскивать по каталогам нужные эпизоды.
— Ты как считаешь, — спросил Павел Петра, предварительно попросив Софью немного помолчать, — она сама любила его?
— Конечно, — заверил его Петр, — вот посмотри сюда и сюда.