Паника
Шрифт:
И это коснулось только людей больных диабетом. Если их программа очистки воды хотя бы на десять процентов будет столь же успешной… – Эмили буквально задохнулась от восторга. – Только представь, сколько жизней они спасут!
Вот скажи, что ты знаешь о диабете?
– О диабете я знаю одно – им болел Джей Катлер. И знаешь что? – Джефф повернулся к Эмили – Он был посредственным квотербеком.
8
Паника.
Она начинает пожирать меня изнутри, как только я даю слабину. Я пытался загнать ее в дальние уголки сознания с того самого времени, когда я обнаружил окровавленного беднягу у своих ног в грязном туалете закусочной «У Эбби».
Люди часто слышат «успокойся» или «возьми себя в руки» – это также бессмысленно и раздражающе, как попытки рассказать пациентам онкологического отделения о том, «что все что происходит – к лучшему!». Щемящее чувство непоправимой трагедии укоренилось во мне с той минуты как пришло осознание совершенного.
Хотя с другой стороны, что ужасного я совершил? Отнял жизнь? Причинил боль? Возможно. Не будем забывать, что я ничего не помню и мои выводы основываются лишь на анализе результата. Но, пусть так. Кто сказал, что убить человека это плохо?
Я просто внес изменения в существующую диспозицию. Ведь плохим это является лишь с точки зрения общественной морали и устоявшегося социального контракта, производными которых стала ответственность, которую я должен нести в юридической плоскости и страдания в плоскости моральной. Но, что, если тот мужчина был педофилом или собирался совершить покушение на жизнь президента. Ведь, исходя из той же логики я совершил положительный поступок, благотворно влияющий на функционирование социума и упрочающий все эти химерные нити, поддерживающие выдуманные правила.
Как насчет такой точки зрения? Тогда получается, что я положительная сила. И почему я должен ощущать душевные терзания и прятаться за мусорными баками, пробираясь по закоулкам Сиэтла и вздрагивая от каждого шороха?
Кстати, а как живется праведным католикам или, тем более протестантам? Последние ведь не практикуют даже молитвы святым. И, насколько мне известно все основные религии не приемлют сотворение кумира, не говоря уже о поклонении ему. Что такое социальный контракт, если не новый мессия? Интегрированный во все духовные течения человеческой, подобно дьяволу, лицемерно и лживо проникший в души и умы людей. Религия в религии, торжество лицемерия и декларация о тупиковости эволюции.
И чувство вины, скользкой змеей обвивающее мое сознание – лишь иллюзия, порожденная традиционным грузом правил, придуманных не мной.
Это были весьма удобные мысли. Они позволяли снять с души хотя бы часть груза, утопив его в сладком нигилизме. Жонглируя ими я загонял панику на дальние рубежи своего сознания. Но, борясь с ней я порождал еще одного врага – настойчивый голос подсознания, который твердил, что я несу бред.
Но останавливаться было нельзя. Любая пауза чревата высвобождением паники, которая не оставит мне шанса, завладеет разумом и телом, погасит волю к жизни. Было занятно думать о том, что я так пекусь о собственной жизни, лишив ее другого человека. Я ощущал, что танцую подле черты, отделяющей меня от трясины безумия, лихорадочно ища возможность продлить эту пляску и не переступить черту.
Причин для паники у меня было предостаточно. Но как только мне начало казаться, что я систематизировал их все, и нашел пути к их подавлению, всплыла еще одна причина. Грозящая стать приоритетной.
«Сахаптин 1Э». Плоский кусочек ярко-зеленого пластика, лежащий во внутреннем кармане спортивной куртки и хранивший тонкую иглу и емкость с препаратом, поддерживающим во мне жизнь.
Этим злополучным утром я как раз направлялся в туалет, чтобы сделать себе инъекцию и спокойно покурить. Судя по сорванной пломбе – инъекцию я сделал.
Случилось все между одиннадцатью и двенадцатью. Одной инъекции мне хватало на срок от двадцати до двадцати двух часов. Значит, самое позднее завтра в восемь мне понадобится еще укол. У меня, конечно, еще будет двенадцать часов на то, чтобы ввести половину дозы и позже выйти на стандартный объем инъекции, но это работало с обычными инсулиносодержащими препаратами.
«Сахаптин» работал иначе. Как мне объясняли в центре Якамы, подсаживая на их препарат, элементы, высвобождающие инсулин, имеют срок годности, после чего распадаются и выводятся из организма, и нужно повторить инъекцию. Ну, или как-то так. Слушал я тогда в пол-уха.
Я в принципе человек не особо внимательный и собранный. В школе миссис Льюис, школьный психолог, все норовила диагностировать мне синдром дефицита внимания, хорошо, что мои родители старой закалки и не дали заклеймить меня этой хворью, в те времена усиленно набирающей популярность.
В общем, я был болен. Сахарный диабет первого типа. Его причиной стал вирус Коксаки, который меня поразил в возрасте девяти лет. Помню, врач, сообщая диагноз моей маме, чесал затылок, а его глаза бегали. «Первый раз с таким встречаюсь» – мямлил тогда он. Как я потом выяснил в медицинском справочнике, взятом в библиотеке, врач скорее всего был неопытным, потому что вирус Коксаки не был редкостью. Даже в благополучных странах.
Когда мне было десять, другой врач, в другой больнице, широко мне улыбаясь сказал, что у него две новости. Плохая заключалась в том, что вирус, которым я переболел год назад дал осложнения и теперь у меня диабет первого типа. А в чем состояла хорошая новость? В том, что диабетом первого типа страдает всего пять процентов заболевших. Вроде как редкость. Он считал, что это должно было меня чем-то порадовать.
Проклятье, если бы я обнаружил в туалете труп именно того доктора, я бы не терзался всеми этими угрызениями совести.
После диагноза я прекрасно помню, как мама тайком плакала. Долго плакала. Где-то месяц я замечал ее покрасневшие глаза и темные круги под глазами. Отец тоже переживал, но, по-своему, так как умел – увеличив количество алкоголя до уровня, приемлемого чтобы смирится с тем фактом, что его наследник неизлечимо болен. Меня все жалели, а все та же миссис Льюис потратила не один час в пустых беседах со мной, убеждая меня в том, что я переживаю и это все – сильный удар по моей неокрепшей психике.