Пансион св. Бригитты
Шрифт:
Всеволод Шипунский
Пансион св. Бригитты
– Как ни жалок вымысел, он всё же большего стоит, чем гнусная действительность.
Гюстав Флобер
* * *
– ...И тогда, чтобы совратить его, привели блудницу, раздели её донага, да и втолкнули к нему в келью! И заперли их вместе... Затрепетал отшельник, увидя такой соблазн,
– И вот, видя, что отшельник не поддаётся соблазну, а застыл, как соляной столп, блудница приняла тогда самую бесстыдную позу, против которой не устоит ни один мужчина: склонилась до самой земли и подняла к нему свой округлый зад – сосуд похоти. «О, Фома! Удовольствуй же меня и утоли мою страсть, – запела эта сладкоголосая сирена. – Я вся горю!»
Тут сестра Агнесса голосом попыталась изобразить сирену. Два десятка юных послушниц, с замиранием внимавших столь волнующей проповеди, прыснули.
– И что же сделал тогда святой Фома Аквинский?! – глаза сестры Агнессы грозно засверкали, а голос возвысился. – Со словами «Ах, ты горишь? Так вот же тебе ещё огоньку!» выхватил он из очага горящую головню, - тут голос сестры Агнессы вознёсся до небес, - да и воткнул её в развратное чрево!!
От ужаса девочки содрогнулись, а кое-кто вскрикнул: все представили на месте той блудницы себя.
– Завыла блудница, заголосила нечеловечьим голосом, заметалась по келье, аки мышь на плите! Когда келью открыли, то увидели, что святой Фома Аквинский по-прежнему непорочен и сохранил себя для жизни вечной... Блудница же, как обнаружили, никогда уж более блудодействовать не сможет... и, стало быть, тоже спасена.
– Вот так бы и некоторых наших учениц надобно! ох, как надобно поучить!! Чтоб отбить похотливые мысли, которые так и лезут в ваши глупые головы... Всё. Во имя отца, и сына, и святого духа... Амен!
Все дружно перекрестились, а одна из послушниц, крупная девушка с уже развитыми формами, несмело подняла руку.
– Что, Розалия? У тебя вопрос?
– Как же так, сестра, - неуверенно заговорила та.
– Как мог святой Фома обречь блудницу... заблудшую... на такую муку? Углями сжечь лоно... Он должен был возлюбить её по-христиански!
– Что?! Блудницу – по-христиански?? Ты издеваешься?
– Нет, сестра... Что вы! Но ведь христианская любовь должна...
– Каноник Фома Аквинский – один из столпов святой церкви! У тебя он забыл спросить... Он сжёг её тело, но спас душу!
– Себя-то он не сжёг, - шепнула про себя Розалия, но сестра это услышала.
– Хватит! Всем - встать! За смешки и разговоры во время проповеди кое-кто получит запись в журнал наказаний. А за святотатские глупости получит вдвойне!
– Могу вас обрадовать, дочери мои, - голос сестры Агнессы зазвучал издевательски.
– Искупать прегрешения этого месяца будете перед самим попечителем нашего пансиона преподобным мистером Рочестером! В субботу он прибывает к нам с инспекцией. Счастливых выходных!
При последних словах сестра Агнесса хищно улыбнулась, а ученицы пансиона св. Бригитты удручённо переглянулись: перспектива порки замаячила пред ними во всей своей неизбежности. Однако на кого падёт это жестокое наказание, держалось в тайне, и каждая надеялась, что её минует чаша сия.
* * *
Будни закрытой школы Смирения и Непорочности им. св. Бригитты были скучны и однообразны, как дождливые осенние дни. Наполнены они были только молитвами, занятиями в классах, пением псалмов да единственной за день прогулкой по двору, где девочки ходили по кругу парами.
Иногда в центре пустого, обсаженного вдоль забора деревьями, двора возвышался табурет, на котором стояла наказанная послушница. Тогда девочки ходили вокруг измученной долгим стоянием товарки, отпуская смешки в её адрес, что вносило в прогулку какое-то разнообразие.
Многочасовое стояние на табурете было, конечно, суровым наказанием - не сравнить с наказанием линейкой по пальцам вытянутой руки, что обычно применяли учителя на уроках. С табурета этого иногда и в обморок падали, но порка – это было посерьёзнее!
Порка воспитанниц была, пожалуй, главным развлечением сестёр-наставниц, да и самой директрисы, молодой настоятельницы матушки Элеоноры. Говорили, что к ней был неравнодушен сам попечитель пансиона, преподобный мистер Рочестер, который, не смотря на её молодость, и назначил её директрисой. Сама же сестра Элеонора при упоминании его имени благоговейно закатывала глаза и была предана ему безмерно. А скорее всего, и влюблена в своего благодетеля...
В последнюю субботу месяца заседал совет наставниц во главе с директрисой, где и выносились вердикты о наказаниях. После этого в дортуаре выстраивалась вся школа: послушницы, наставницы и учителя, и старшая сестра-наставница Агнесса торжественно объявляла, кому из учениц, за что и сколько ремней причитается получить для полного очищения от прошлых, и многими уже подзабытых, грехов. Таковых неудачниц всегда набиралось не меньше двух-трёх. Сёстры тут же под руки отводили провинившихся в приёмную при кабинете директрисы, где всё заранее было подготовлено к экзекуции.
Когда в кабинет заводили очередную несчастную, она прежде всего видела большое кожаное кресло в центре, стоявших вокруг него сестёр-воспитательниц в своих закрытых монашеских платьях с накидками, и сидящую за директорским столом красивую матушку Элеонору. В углу мрачно восседал Франко, шофёр-механик пансиона, крепкий малый с волосатыми руками, сложенными на груди, исполнявший роль экзекутора. Все были настроены весьма торжественно.
Вошедшей указывали на кресло, и несчастную охватывала дрожь; до неё не сразу доходило, что нужно не садиться в него, а перегнуться через его широкую спинку. Когда ей поднимали подол форменного платья и спускали панталоны, несчастная в ужасе начинала вырываться, но сёстры уже держали её за руки и за ноги.
– Франко! – командовала матушка-настоятельница, и зрачки её расширялись.
Франко с широким кожаным ремнём в руках лениво выходил на середину.
– Послушница Мария Пиблс, - торжественно объявляла директриса голосом богини Немезиды.
– Десять ремней!
Франко усмехался, разглядывая поднятую над креслом девичью попу и, хорошенько примерившись, бил...
Уже после шести звонких шлепков попа становилась розовой, а если их назначалось двадцать или более, то она превращалась в малиново-красный шар. Крики негодной разносились по всему зданию; красивое лицо матушки Элеоноры покрывалось пятнистым румянцем, глаза её то сужались, то расширялись; стоявшие вокруг сёстры, тяжело дыша, смотрели на махавшего ремнём Франко, воображая под этим ремнём собственные задницы.