Папа
Шрифт:
– Ты не пробовала делать ремонт, когда он дома? – уточняет жена помполита, наша славная гримёрша. – Он бы тебе с удовольствием помог.
– Не-е-ет! – Старпомша расплывается в счастливой улыбке. – Когда он дома, я хочу, чтобы он был со мной. В красоте, чистоте и уюте. Чтобы мы просто любили друг друга. Чтобы отдыхали. Когда он дома, я хочу в Ялту, и в Москву, и в Питер, и на Алтай уже пару лет собираемся. Делать мне нечего – делать ремонт, когда он дома! – Она снова озлобляется. – Чёрт побери! После всех трудов по этому ремонту я ещё сижу тут как кретинка и жду этого гада! Утку с яблоками оставила на подоконнике, потому что она была горячая. А теперь как бы не скисла, пока эта тварь никак к причалу не подойдёт! – Старпомша плачет.
– Девочки, девочки! Успокойтесь! – стармехша. – Вы хоть своим рога ставите. А я знаете, какая голодная? Я его в тряпки порву. И пусть он мне только посмеет сказать, что он устал…
– Или у него голова болит! – подхватывает помполитша-гримёрша.
Женщины заливаются смехом.
Карапузы, дети, подростки на газонах, скамейках, торбах с давно остывшими пирожками протирают сонные глазки и начинают канючить: «Мама! Пошли домой!»
Женщины яростно накидываются на карапузов, детей, подростков с воплями о том, что папа по полгода болтается в море-океане, чтобы ты, бездельник, жил как у Христа за пазухой, а тебе папку в падлу лишний часок подождать?
Как хорошо, что у нас есть дети! У нас не сносит крышу, потому что всегда есть предохранительный клапан для спуска раздражения – наши любимые, дорогие дети.
И только гримёрша никогда не ругает свою Вику.
Первый раз Вика была в порту и у папы на судне в возрасте девяти месяцев. Она ничего об этом не помнила. Но ей рассказывали, что мама-гримёрша забыла Викино свидетельство о рождении, а без него на территорию торгового морского порта никак. И никак не оставишь девятимесячного ребёнка на скамейке или газоне под бюстом матроса Вакуленчука. И потому капитанша тогда, дымя своей вечной иностранной сигаретой, наказала маме-гримёрше упаковать Вику в большую вместительную сумку капитанши, откуда та выкинула все в очередной раз остывшие пирожки. И Вика впервые посетила территорию большого южного морского торгового порта во вкусно пахнущей сумке капитанши. Иностранной сумке со змейками. В такой сумке, что надо – маленькая, а если что – например, упаковать девятимесячного карапуза, – то большая. Девятимесячная Вика ехала в сумке в автобусе. А потом, когда оказалось, что судно ещё не причалило, а всё ещё на рейде, то девятимесячная Вика шла в сумке на катере и поднималась в сумке по штормтрапу. Боцман никак не мог понять, почему этот слабосильный колобок, жена помполита, и так-то не слишком владеющая искусством подъёма по штормтрапу, сжимает – до окончательного побеления костяшек – в правой руке какую-то здоровенную торбу, неумело карабкаясь чуть не зубами.
– Кинь мне сумку! – кричал боцман. – Кинь мне сумку, балда!
Но «балда» не хотела кидать ему сумку и только слабо перехватывала левой-правой, левой-правой. Особенно слабо и особо бережно перехватывала правой.
– Давай мне сумку! – орал боцман, подавая ей руку. – Что у тебя там такое, ёлки-палки?!
Наконец боцман, кряхтя и стеная, вытащил Викину маму за талию на борт и, вытирая от испарины лоб, сказал ей:
– Скажи мне, что у тебя там что-то очень и очень дорогое. Иначе я тебя отшлёпаю, не посмотрю, что ты жена помполита.
– У меня там не просто очень и очень дорогое. У меня там – самое дорогое! – смеясь и плача, сказала Викина мама и поцеловала взмокшего боцмана.
Вика об этом своём вояже знала всё. И ей иногда было очень обидно, что она о нём только знает, но ничего не помнит.
В девять лет уже всё помнишь.
Помнишь, что мама, капитанша, старпомша и стармехша, наплакавшись и насмеявшись вдоволь, уже собираются отчаливать по домам и завтра снова сюда. И вдруг делают стойку покруче любых охотничьих собак куда-то в темноту, из которой ты ничего не видишь, ничего не слышишь и ничего не вынюхиваешь, и… И они все вместе, разом забыв и о слёзах, и о смехе, и о карапузах-детях-подростках, срываются и несутся к проходной главного въезда в морской торговый порт большого южного приморского города. И через минуту возвращаются, хватая свои и не свои – там, на месте, разберёмся! – торбы и отпрысков в охапки и несутся к автобусу.
– Власти дали добро!
Жёнам моряков уже плевать на помятые блузки, поплывший от слёз и смеха макияж, на потрёпанные ветром и ожиданием причёски. Как гончим и борзым плевать на свой экстерьер, когда они поднимают дичь. Были бы у жён моряков хвосты – они бы непременно нервно подрагивали.
– Какой причал? Какой причал?! К какому причалу?!!
– Да какая разница. Я уже скоро кинусь и вплавь до того рейда догребу!
– Девочки, успокойтесь! Они, кажется, и правда ещё на рейде. Не ссориться! В катер согласно табели о рангах, вы помните.
– Нет, они на причале. На причале. На причале. Они-на-прича-а-а-але!!!
Жёны машут своим морякам, стоя на причале. Они смеются и плачут, поднимаясь по трапу и, наконец, добравшись до своего, хватают его в охапку и целуют и хохочут, прыгают ему на шею и голосят, осторожно, бережно прикасаются к нему и молчат, и только слёзы струятся по щекам. Зависит не столько от характера или от силы любви, а скорее от стажа профессии «жена моряка».
– Боже мой! Такого жуткого прихода ещё не было! – будут потом говорить жёны моряков друг другу. – Нет, ну такого ужасного, чудовищного прихода ещё не было! – будут повторять они вновь и вновь из года в год, о каждой новой встрече.
Пароходы встречают совсем не так, как поезда.
Вика мечтала ещё раз прокатиться на катере и взобраться по штормтрапу не в сумке, а сама. И не понимала, почему мама так радуется, что судно подали к причалу.
Но всё равно – это счастье! Быть у папы на судне – это ни с чем не сравнимое счастье! А ночевать у папы на судне… Сравнивать ничего нельзя. Не с чем. Не сравнивается. Несравнимо. Несравненно!
Папина каюта – другой мир. Как из заграничного кино про Пьера Ришара. У папы в каюте спальня, кабинет и санузел с унитазом, ванной и душевой кабинкой. У папы в каюте заграничные бутылки с алкоголем для папы и мамы и заграничная кока-кола для Вики. Кока-кола!!! Конфеты в блестящей фольге. Всё в иностранных буквах. Огромная сумка с подарками для Вики. Но главное! Главное!!! ПАПА!!! Папа… Папины объятия. Папины руки. Папин запах… Папины щёки. Папины волосы. Тёмно-русые, коротко стриженные папины волосы… Папин нос – провести пальчиком. Папин рот – поцеловать крепко-крепко. Папины ушки. Самые красивые в мире папины ушки. Папин лоб. Папина ладонь. Папины колени. Сумка с подарками валяется в углу. И кому она нужна, та кока-кола? Да и конфеты – ерунда!
Мама-гримёрша вдруг становится какая-то странная. Папа наливает ей стакан тёмно-коричневой жидкости из бутылки, на которой написано Wisky. Мама чуть не залпом выпивает эту жидкость, хотя обычно мама не пьёт. Мамин взор затуманивается, становится молочным, похожим на красивые заснеженные хрупкие фигурки венецианского стекла, и мама смотрит-смотрит-смотрит на папу. Кажется, что мама считает, что папа, папины объятия, папины руки, папин запах, папин нос, папин рот, папины ушки, самые красивые в мире папины ушки, папин лоб, папина ладонь и папины колени на самом деле не Викины, а её – мамины. И она сейчас просто позволяет Вике быть как бы первой. Понарошку. Мама играет с Викой в эту игру, потому что на самом деле папа не Викин, а мамин. Но мама выпивает тёмно-коричневую жидкость, и это позволяет ей быть великодушной и разрешить Вике с папой поиграть. Чтобы потом, когда Вика устанет, у мамы с папой было всё по-настоящему.
– Детка… Детка… – шепчет папа. Но он оглядывается на маму, и Вика понимает, что эта «детка» тоже не её, а мамина. – Детка, подожди. Детка, потерпи… – шепчет папа ласково Вике, отрывая её от себя и оглядываясь на маму.
Но Вика тоже очень великодушна. Просто быть великодушной, когда ты первая исцеловала всего папу вдоль и поперёк и папа сделал тебе горячую ванну с огромным пенным пахучим покрывалом. Вика будет лежать в ванне целый час. Или даже два! У папы тут, в санузле его каюты, горячая вода льётся из крана просто так! А не как у бабушки – под рёв воспламеняющихся сопел колонки. И не как у тёти Веры – только иногда горячая, а в основном только еле тёплая.