Парашютисты (Повести и рассказы)
Шрифт:
Другой голос, более спокойный и мягкий, прозвучал тоже где-то совсем рядом:
— Жар у него, оставь человека. Молотит незнамо что.
Сыровегина от этих слов передернуло:
— Сам то ты молотишь! — Он попробовал приподняться на локтях, но боль в пояснице повалила его обратно.
В следующее мгновение, приглядевшись, Сыровегин увидел перед собой в полумраке не малиновые звезды, а самые обыкновенные огоньки цигарок, которые усиленно раскуривали, склонясь над ним, какие-то люди. Терпкий, родной, с детства, знакомый
— Надо же!.. — с облегчением вздохнул Сыровегин. — К своим угодил? Так, что ли?
— К кому же еще? Как чувствуешь?
— Я-то?
— Ты самый.
— Ничего, вроде бы. Ноги вот только. И еще поясница. Мне партизаны нужны. Срочно свяжите меня с партизанами! Это что за землянка? Где я?…
— Все в порядке, парашютист! — Охрипший человек положил свою руку на лоб Сыровегина: — Летчик твой только поторопился малость. И скорость ветра не учел. Целый день искали тебя. Что за дьявол, думаем, бурки черные приземлились — сперва одна, потом и вторая, — а самого след простыл. Весь лес прочесали вдоль и поперек, снежинку всякую перевороши ли — ума приложить не можем, куда ты девался.
— Нашли, значит, бурочки? Это хорошо! — Едва заметная улыбка шевельнула впалые, обросшие щеки Сыровегина. — Ну а меня где же черти носили?
— Мы уж лесные жители, а ты из лесных лесной! На сосне! Почти на самой макушке. Завис на постромках и замерзаешь себе преспокойно.
— Не на постромках, а на стропах, — ревниво поправил Сыровегин.
— Ну, если ты нас политграмоте начинаешь учить, стало быть, действительно тебе малость полегче, — засмеялся хрипатый. — Рассказывать дальше?
— Давай. Аккумуляторы целы?
— Все цело и невредимо. Один ты подкачал.
— А тол? А бикфорд?
— И тол, и бикфорд.
— А диски?
— Все, говорят тебе, в полной сохранности.
— Это хорошо! — Улыбка опять пробежала по лицу Сыровегина.
— Очень даже прекрасно, — отозвался хрипатый. — Вот бы еще ноги твои подлатать. Но с ногами дело хуже, с правой особенно.
— Брось! — одернул его кто-то из темного угла.
— Ничего не брось! Мужик он, вижу, крепкий. Все должен знать и все выдюжит. Одним словом, ноги того… Как бы чего не вышло… Доктор нужен. Как только рацию нашу наладишь, мы срочно будем переправлять тебя обратно. Из тыла в тыл. Наладишь?
— Налажу. Ноги у меня морожены еще на Финской. А вот руки, говорят, ничего, кое-что маракуют. Где оно?
— Кто? — не понял хрипатый.
— Кто, кто! Радио ваше где? Тащите его сюда. Только не подумайте, что из-за ноги. Я пока свое главное дело не сделаю, никуда отсюда не тронусь. Усвоили?
— Старший здесь я, — спокойно ответил хрипатый. — Будешь выполнять распоряжения мои. И только мои!
Три дня и три ночи партизаны пытались всеми средствами облегчить страдания парашютиста. Чего они только не делали, каких только средств не перепробовали! Сыровегин оказался человеком терпеливым, молча, стиснув зубы, сносил все, что над ним вытворяли. Ничего не помогало.
Опытнейший радист Сыровегин починил рацию партизанского отряда очень скоро, но ни одной душе не сказал об этом. Улучив подходящий момент, он тайно от всех передал в свою часть, что приземлился благополучно, готовится действовать дальше. Сам же, делая вид, что ремонт будет сложный и долгий, все просил подогреть ему то один паяльник, то другой и, лежа на ворохе мягких еловых лапок, без конца паял стократ перепаянные клеммы и проволочки. А когда оставался в землянке один, откидывал бесчисленные попоны, которыми был укутан, и, при свете печурки рассматривая свои ноги, все больше сокрушался.
Командир, в очередной раз пришедший справиться о состоянии больного и о том, как подвигаются дела с ремонтом, был крайне озабочен.
— Случилось что-нибудь? — спросил Сыровегин.
— Все нормально. Какие пироги-то? — Командир дотронулся рукой до пылающего лба Сыровегина.
— Залежался я у вас, ой залежался! Наши вон взломали глубоко эшелонированную оборону противника и широким фронтом пошли в наступление. Вот здесь, гляди, — Сыровегин ткнул пальцем в замусоленный огрызок карты, висевший у его изголовья.
— Где?… — Командир выхватил из печурки чадящую головешку, кинулся с ней к карте. Огонь жег ему руку, он не замечал этого, высвечивая то место, куда указывал Сыровегин. — Да это же Клинцы, парашютист! Клинцы, понимаешь? Важнейшее сообщение, грандиознейшее! Свистать всех наверх!..
С этими словами командир кинулся к двери, широко распахнул ее, потом в нерешительности замер на пороге и вдруг, резко повернувшись, возвратился к Сыровегину.
— Постой, постой, а откуда это, собственно, все известно?
— Да я… Да мне… Передачку одну удалось тут словить. Сперва я думал — ошибка, стал проверять, и вот уже третий день подтверждается: в прорыв, пробитый артиллерией и танками, вошла пехота, фронт нашего наступления ширится, темп нарастает…
Командир слушал Сыровегина потрясенный, боясь пропустить хоть единое слово. Когда парашютист умолк, наклонился к самому его лицу.
— Третий день, говоришь? Подтверждается?… Третий?! Повтори.
— Третий, — покорно сказал еще раз Сыровегин.
— И молчал, бессовестные твои глаза?! И молчал?!
— Я думал, обойдется с ногами, и городил про ремонт. Все три дня плел околесицу. У меня же задание, я к вам не ноги и не поясницу лечить прибыл, поймите…
— Я все понял. — Командир исподлобья поглядел на Сыровегина. — Эгоист ты. О себе только думал, да? Как бы твое задание не сорвалось? А нас всех без последних известий оставил? И без каких! Клинцы! Да знаешь ли ты, что я родом из Клинцов?
— Ты? Из Клинцов? — воскликнул Сыровегин. — Что-то не похож на клинцовских. Где жил там? На какой улице? Как фамилия?