Пархоменко(Роман)
Шрифт:
Тридцатого августа Пархоменко спросил у Фомы Бондаря:
— А ты, Фома Ильич, помнишь всех генералов, которых мы били под Львовом?
— Разбили мы там, помнится…
— Подожди. А чью последнюю группу мы били?.. Она еще сформировалась во Франции…
— А!..
— Генерала Галлера, — подсказал Колоколов.
— Разбили мы генерала Галлера… — начал было Бондарь.
— Били, да разбить нам не дали, — сказал Пархоменко со злостью. — А теперь этот Галлер занял Камаров-Тышевце, отрезав нам отход к югу. Опираясь на действия Галлера, командующий белопольской
Он бросил шифровку и, заложив руки за спину, крупными шагами стал ходить по избе.
— Сколько у тебя боеприпасов, Саввич?
— На исходе, — ответил Ламычев.
— А сухарей?
— На исходе.
— А энергии?
Ламычев захохотал:
— Пока хватает, Александр Яковлевич. Терпим. Всем туго. Всей стране. А все-таки и терпим, и живем, и даже мечтаем. Мне вон ребята из армейской газеты сказывали, что радио из Москвы прислано. И пишут в том радио, что строится в Москве воздушный корабль. Ну, а раз корабль строится, значит не только что мечтаем, а и полететь на корабле хочем! — И он, подмигнув, тоненьким голоском запел: — «На берегу сидит девица…»
— Кабы не дожди, — сказал, глядя в тусклое, залитое водой окно, Колоколов, — мы бы и из этого приключения с честью выкарабкались.
Пархоменко засмеялся:
— А вы не в окно глядите, а на Ламычева. Корабль! Не могут они нас погубить. У нас — корабль, выплывем. Не по воздуху, так по воде!
Ламычев обиделся.
— Да я не с обидой, а с уважением к тебе сказал, — проговорил Пархоменко, протягивая Ламычеву табак. — Кури, да надо к частям.
Частям идти было все трудней и трудней.
Просеки и лесные дороги превратились в непроходимое болото. Над этими болотами, как только расходились тучи, вместе с волнами комаров появлялись белопольские самолеты. Они бросали бомбы и обстреливали из пулеметов. Чтобы прогонять самолеты, эскадроны придумали «решето». При звуке мотора бойцы строились в большое каре, и, когда самолет оказывался над этим каре, они открывали огонь. Самолет, опутанный сплошной сетью пуль, падал на землю. И вскоре шум мотора не пугал, как раньше, бойцов, а, наоборот, веселил их, вызывая азарт.
Однажды дивизия увидела крупные просветы между соснами.
Бойцы прибавили шагу.
Перед ними, поросшие мелким кустарником, сквозь которые видны были нескончаемые кочки, простирались непроходимые торфяные болота. Конармия зашла в тупик.
Пархоменко, стоя перед вонючей коричнево-зеленой топью, сказал Колоколову:
— Когда-то, при царском режиме, сидел я в тюрьме. Я и тогда интересовался военным делом. И сидел там тоже один офицер. Я и попроси его: «Учи». Он учил ничего, с толком, только очень дефиле любил. «Дефиле, дескать, это такое положение, когда ты в узком месте заперт и со всех сторон на тебя враг жмет». Я не верил. Не может существовать такого положения для настоящего солдата! И ни разу в него не попадал.
— В дефиле, — ответил Колоколов. — И, можно даже сказать, в классическом.
— А корабль! — с хохотом сказал Пархоменко. — У нас же корабль есть в запасе! Корабль — вера он называется! Вера! Выйдем, Ламычев? Выплывем?
— Обязаны, — сказал Ламычев.
— Выйдем!
И вышли.
Так как армию нельзя было развернуть для боя, а дальнейшее углубление в леса грозило ей полной гибелью, командование приказало повернуть на восток.
— Выйдем!
Два дня, бешено рубясь, Конармия просекала себе дорогу среди белополяков. Генерала Галлера опять побили и вышли к Ровно.
Здесь выяснилось, что соседние 12-я и 14-я армии, под разлагающим действием различных контрреволюционных сил, пробравшихся к руководству, совершенно развалились и неспособны к бою. Вскоре утеряли связь с 14-й армией, а затем и с 12-й. Известно только было, что обе эти армии катились к Киеву.
— То-то порадуется Быков, — сказал Пархоменко. — Они там того и ждут, чтоб обнажить фронт.
Белополяки, узнав об этом приближающемся обнажении фронта, наступали с яростью, и, как ни велика и как ни опасна была эта все растущая ярость противника, командование Конармии, чтобы спасти Киев, решило принять на себя всю тяжесть удара.
В Москву полетели телеграммы, не замазывающие положение, а откровенно рассказывающие об угрозе Киеву. Требовали внимания, пополнения, снаряжения, доверия. Послали также телеграммы и в Донбасс, прося помощи у донбасских рабочих. На проселочных и на железных дорогах, на реках поставили сильные заградительные отряды, которые должны были ловить шпионов, диверсантов и дезертиров. Направили коммунистов в 12-ю и 14-ю армии с тем, чтобы подкрепить их.
Конармия развернулась вдоль реки Горынь.
— И назад больше ни шагу! — сказал Пархоменко. — Умрем на Горыни.
Бои с белополяками шли успешно. Как только Конармия развернулась, как только засияли ее кумачовые знамена, как только по полям послышалось ее «ура-а!» — белополяки остановились, и сразу же, увеличиваясь и увеличиваясь, полетела весть о новой, возросшей мощи Советской конницы, которую поход в лесах не обессилил, а, наоборот, укрепил.
Но Конармия и действительно укреплялась заметно. Поступили пополнения — и немалые — людьми, конями, снарядами. Москва не отказала в помощи. Приехали москвичи, приехали и донбасские шахтеры. А как результат всего этого 112-я и 14-я армии пришли в себя, оправились и с часу на час готовы были выступить в бой.
Белополяки начали отступать.
То с одного участка боя дивизии, то с другого приходили радостные донесения: паны снимаются, опять бросая вооружение и обозы. По всему чувствовалось, что произошел перелом — и перелом в нашу сторону!
Пархоменко при помощи Колоколова группировал эти донесения, чтобы передать их командованию Конармии. Вбежал сияющий Ламычев. Размахивая номером «Красного кавалериста», он остановился против Пархоменко и закричал:
— Корабль! Корабль, Александр Яковлевич!..