Парижские могикане. Том 2
Шрифт:
— Она самая! Фортуна!
Господин Жакаль знаком приказал Карманьолю удалиться, и Карманьоль, повинуясь этому жесту, отступил к двери, выразительно подмигнув своему компаньону.
Оставшись с Жибасье один на один, г-н Жакаль огляделся, желая убедиться, что в комнате никого, кроме каторжника, нет, потом взял стул, сел у изголовья больного и повел с ним разговор.
— Вы, несомненно, были готовы к моему визиту, дорогой господин Жибасье?
— Отрицать это было бы наглой ложью, добрейший господин Жакаль; кстати, вы мне обещали прийти, а когда вы что-то обещаете, то своего слова, я знаю, не забываете.
— Забыть о друге было бы преступлением, — наставительно произнес г-н Жакаль.
Жибасье ничего не ответил, только поклонился в знак согласия.
Было очевидно, что он опасается г-на Жакаля и держится настороже.
А г-н Жакаль с отеческим видом, который он так умело на себя напускал, когда надо было исповедать или обольстить кого-то из своей, как он говорил, клиентуры, продолжал:
— Как вы себя сейчас чувствуете?
— Спасибо; плохо.
— Разве мои приказания не исполнены и за вами был не такой уход, как я просил?
— Напротив, я могу только похвастаться тем, что меня здесь окружает, и прежде всего вы, добрейший господин Жакаль.
— Вам есть чем похвастаться: вы находитесь в отдельной сухой палате, в теплой постели после сырого нездорового колодца… И вы, неблагодарный, еще жалуетесь на Фортуну!
— Вот мы и дошли до главного! — заметил Жибасье.
— Ах, дорогой господин Жибасье, — продолжал начальник полиции, — что же нужно сделать, чтобы доказать вам свою дружбу?
— Господин Жакаль, — отвечал Жибасье, — я был бы недостоин интереса, который вы ко мне проявляете, если бы сейчас же не пояснил смысла моих слов.
— Слушаю вас, — проговорил г-н Жакаль, с шумом и наслаждением втягивая изрядную понюшку табаку.
— Когда я сказал, что чувствую себя плохо, я отлично понимал, что я хотел этим сказать.
— Объясните же и мне вашу мысль.
— Я прекрасно себя чувствую в настоящую минуту, добрейший господин Жакаль.
— Чего же вам надо еще?
— Я бы хотел немножко уверенности в будущем.
— Эх, дорогой мой Жибасье! Кто может быть уверен в будущем!.. Только что пролетевший миг нам уже не принадлежит; точно так же мы не властны и над грядущим мгновением.
— Не скрою, что именно это грядущее мгновение меня и беспокоит.
— Чего вы боитесь?
— Сейчас я нахожусь в таком месте, что лучше и желать невозможно… По сравнению с тем, откуда я недавно прибыл, это место — рай на земле! Но вы знаете мой тяжелый характер…
— Скажите лучше, что вы привередливы.
— Ну, привередлив, если вам так угодно. До такой степени привередлив, что едва только смогу двигаться, как сейчас же захочу отсюда выйти.
— И что же?
— Да я боюсь, что как только эта фантазия придет мне в голову, какое-нибудь неожиданное препятствие вынудит меня здесь остаться, а то и чья-нибудь злая воля заставит меня отправиться совсем в другое место.
— Могу вам на это ответить, что, раз вам здесь нравится, лучше пока тут и оставайтесь. Но я знаю, как вы переменчивы, и не стану оспаривать ваши вкусы. Как видите, я с вами говорю откровенно.
— Ах, добрейший господин Жакаль! Вы представить себе не можете, с каким интересом я вас слушаю.
— В таком случае, позвольте сказать вам следующее: вы свободны, дорогой господин Жибасье.
— Как вы сказали? — приподнимаясь на локте, переспросил Жибасье.
— Свободны, как птица в воздухе, как рыба в воде, как женатый человек, у которого умерла жена!
— Господин Жакаль!
— Вы свободны, как ветер, как облако, как все, что свободно!
Жибасье покачал головой.
— Как?! — вскричал г-н Жакаль. — Вы и теперь недовольны? Ах, черт возьми, тяжелый же у вас характер!
— Я свободен? Я свободен? — повторял Жибасье.
— Вы свободны.
— Я хотел бы, однако, узнать…
— Что?
— На каких условиях, добрейший господин Жакаль?
— На каких условиях?
— Да.
— Чтобы я диктовал условия вам, дорогой господин Жибасье?..
— Почему бы нет?
— Как я могу возвращать вам свободу за бесценок?!
— Да, это означало бы злоупотреблять положением.
— Торговать независимостью старинного приятеля, которого я знаю уже двадцать лет! Я, я, Жакаль, до сих пор проявлявший к вам такой интерес, что в мои намерения входило никогда не терять вас из виду. Ведь когда я целый месяц не имел о вас сведений, я впал в отчаяние! Я сделал все, чтобы смягчить ваши многочисленные наказания, я спас вас…
— Вы хотели сказать, что помогли мне выбраться из колодца, дорогой господин Жакаль?
— … я приказал позаботиться о вас по-братски, — продолжал полицейский, пропуская мимо ушей как явную чепуху замечание Жибасье. — Чтобы я злоупотребил положением — это ваши слова, Жибасье, — положением друга, попавшего в беду? Ах, Жибасье, Жибасье! Вы меня огорчаете!
Господин Жакаль, вынув из кармана красный платок, поднес его к лицу, но не затем, чтобы утереть слезы, чей источник, должно быть, давно высох, как русло Мансана-реса, и громко высморкался.
Слезливый тон, которым г-н Жакаль упрекал Жибасье в неблагодарности, разжалобил каторжника.
И он отвечал печально, как хороший актер, точно перенимая тон, которым ему подали реплику:
— Как я могу усомниться в вашей дружбе, добрейший господин Жакаль? Как мне забыть оказанные вами услуги?.. Если бы я был способен на подобную неблагодарность, я был бы презренным скептиком без чести и совести, ибо тогда я отрицал бы вещи самые святые, добродетели самые священные! Нет, слава Всевышнему, господин Жакаль, в моей душе еще жив божественный росток, имя которому дружба! Не обвиняйте же меня, не выслушав! И если я у вас спросил, на каких условиях мне предстоит вновь обрести свободу, поверьте: это не столько от недоверия к вам, сколько от недоверия к себе.