Парижские тайны. Том 2
Шрифт:
Тыква между тем продолжала:
– Я ждала своей очереди, и тут вошел старик, что живет у лекаря, я его сразу признала по белой бороде и волосам, брови же у него черные, а лицо – цвета самшита. На вид он крепкий орешек… И, несмотря на возраст, должно быть, решительный старик… Он спросил у почтовой служащей: «У вас нет письма из Анже на имя графа де Сен-Реми?» – «Есть тут одно письмо», – ответила она. «Да, это мне, вот мой паспорт». Пока она изучала его бумаги, старик, чтоб заплатить за доставку, вытащил из кармана кошель зеленого шелка. Я враз углядела, что там сквозь петли золотые блестят: они кучкой лежали, величиной
Громкий лай прервал речь Тыквы.
– А, собаки залаяли, – сказала она, – верно, лодку заслышали. Это Николя или Марсиаль…
При имени Марсиаля на личике Амандины появилось сдержанное выражение радости.
Прошло несколько минут томительного ожидания, и все это время девочка не сводила нетерпеливого и тревожного взгляда с двери; затем она с огорчением увидела, что на пороге показался Николя, будущий сообщник Крючка.
Физиономия у Николя была одновременно отталкивающей и свирепой; небольшого роста, тщедушный и щуплый, он мало походил на человека, способного заниматься опасным и преступным ремеслом. На беду, какая-то дикая нравственная энергия заменяла этому негодяю недостававшую ему физическую силу.
Поверх синей рабочей блузы Николя носил что-то вроде куртки без рукавов из козлиной шкуры с длинной коричневой шерстью; войдя в кухню, он швырнул на пол слиток меди, который с явным трудом нес на плече.
– Доброй ночи и с доброй поживой, мать! – закричал он глухим и хриплым голосом, освободившись от своей ноши. – Там у меня в ялике еще три такие чушки да тюк разного тряпья и сундук, набитый черт знает чем, я ведь не полюбопытствовал его отпереть. Может, меня и надули… сейчас поглядим!
– Ну, а как тот человек с набережной Бийи? – спросила Тыква.
Мать все это время молча смотрела на сына.
Николя ничего не ответил, он только сунул руку в карман своих штанов, пошарил там и стал позвякивать многими, видимо, серебряными монетами.
– Ты все это у него отобрал?! – воскликнула Тыква.
– Нет, он сам выложил мне двести франков и посулил еще восемь сотен, когда я… Ну, ладно, хватит!.. Сперва выгрузим все из моей лодки, а уж потом станем языком молоть… Марсиаль дома?
– Нет, – ответила сестра.
– Тем лучше! Припрячем добычу, пока его нет… Так он ничего знать не будет…
– Ты его боишься, трус? – съязвила Тыква.
– Боюсь его?.. Кто – я? – И Николя пренебрежительно пожал плечами. – Я боюсь только, как бы он нас не продал, вот и все. А так мне чего его бояться? Жулик [1] с хорошо отточенным языком всегда при мне!
– О, когда его тут нет… ты вечно бахвалишься… но как только он появляется на пороге, сразу прикусываешь язык.
1
Нож.
Николя, казалось, пропустил мимо ушей эти слова и сказал:
– Быстрее! Пошли быстрее к лодке!.. А где Франсуа, мать? Пусть он нам тоже поможет.
– Матушка задала ему трепку, а потом заперла наверху; он нынче ляжет спать без ужина, – ответила Тыква.
– Ладно! Только пускай он все-таки сойдет вниз и подсобит нам разгрузить ялик, не так ли, мать? Я, он и Тыква – мы все за один раз притащим.
Вдова молча указала пальцем на потолок. Тыква поняла ее жест и отправилась за Франсуа.
Морщины на сумрачном лице вдовы слегка разгладились после прихода Николя; она любила его больше, чем Тыкву, но, как сама говорила, все же меньше, чем того сына, что был теперь на каторге в Тулоне: материнская любовь этой свирепой женщины зависела от степени преступности ее детей!
Столь извращенное чувство во многом объясняет, почему вдова была так мало привязана к своим младшим отпрыскам: они не проявляли дурных наклонностей; этим же объяснялась ее неприязнь, даже ненависть к Марсиалю, старшему сыну; хотя его образ жизни назвать безупречным было нельзя, но по сравнению с Николя, Тыквой и его братом-каторжником он был человек честный.
– Где же ты промышлял нынче вечером? – спросила вдова у Николя.
– Возвращаясь с набережной Бийи, где я увиделся с тем господином, который назначил мне встречу, я углядел возле моста Инвалидов галиот, что пришвартовался к набережной. Было уже совсем темно, и я сказал себе: «В каютах света нет… матросы, должно быть, на берегу». Подплываю ближе… Встреть я на палубе кого-нибудь, я бы попросил у него обрывок веревки – треснувшее весло обвязать… Вхожу в каюту… никого… Тогда я хватаю все, что можно, – тюк с тряпьем и большой сундук, а с палубы прихватываю четыре медных слитка; мне пришлось дважды взбираться на галиот, груженный железом и медью… Ну вот и Франсуа с Тыквой. Пошли скорей к лодке!.. Слушай, Амандина, иди-ка и ты с нами, понесешь разное тряпье. Ведь прежде чем делить добычу… надо ее притащить…
Оставшись одна, вдова занялась приготовлениями к ужину для всей семьи: она расставила на столе бутылки, стаканы, фаянсовые тарелки и приборы из серебра.
Как раз в ту минуту, когда она со всем управилась, вернулись ее дети, нагруженные поклажей.
Маленький Франсуа нес на плечах два медных слитка и сгибался в три погибели под их тяжестью; Амандина была наполовину скрыта ворохом ворованного белья и платья, который она пристроила у себя на голове; шествие замыкал Николя: с помощью Тыквы он тащил сундук из неструганого дерева, а поверх него приладил четвертый слиток меди.
– Сундук, сундук!.. Сперва распотрошим сундук! – вопила Тыква, горя от дикого нетерпения.
Слитки меди полетели наземь.
Николя вооружился топориком, висевшим у него на поясе, он просунул крепкое железное острие под крышку сундука, поставленного посреди кухни, чтобы легче было к нему подступиться.
Красноватое подрагивающее пламя очага освещало эту сцену дележа; со двора все сильнее доносилось завывание ветра.
Так и не сняв своей куртки из козьей шерсти, Николя присел на корточки возле сундука и тщетно пытался приподнять крышку, изрыгая при этом поток ужасных ругательств, ибо крепкая крышка не поддавалась его отчаянным усилиям.