Парижские тайны
Шрифт:
— У Мон-Сен-Жан нет ничего, кроме этих тряпок, и у нее нет больше денег, чтобы одеть своего ребенка, и вы должны пожалеть ее, Волчица... — проговорила Лилия-Мария, протягивая руку к несчастному чепчику.
— Вы его не получите! — грубо ответила Волчица. — Что мы, обязаны всегда вам уступать, потому что вы слабее нас всех? Вы этим пользуетесь...
— Какая же честь мне уступать... если бы я была самой сильной, — ответила Певунья с горькой усмешкой и сожалением.
— Нет! Вы хотите снова околдовать нас вашим нежным голоском... Нет, больше этого не получится!
— Послушайте, Волчица, прошу вас...
— Оставьте меня в покое, вы мне надоели!
— Прошу вас...
— Довольно! Не выводи меня из терпения... Я сказала нет, значит, нет! — воскликнула Волчица вне себя от ярости.
— Но сжальтесь над нею... посмотрите, как она плачет!
— А что мне до этого! Тем хуже для нее. Она ведь наша, как это говорится, страдалица за всех!
— Да, в самом деле, правда не надо было отдавать ей ее лоскутки, — загудели арестантки, увлеченные примером Волчицы. — Чем хуже для этой Мон-Сен-Жан, тем лучше!
— Да, вы правы, тем хуже для нее! — ответила Лилия-Мария с горечью. — Она для вас — вроде игрушки... Она смирилась, ее страдания доставляют вам радость... Ее слезы вызывают у вас смех... Вам ведь больше нечем развлечься? Ее можно убить на месте, и она не пожалуется... Да, вы правы, Волчица, это справедливо!.. Несчастная эта женщина никому не сделала зла, она не может защищаться, она одна против всех... Вы ее мучаете, терзаете, — как это достойно и храбро!
— Значит, мы трусихи! – вскричала Волчица в порыве гнева, а главное потому, что не терпела, чтобы ей противоречили. — Отвечай нам, значит, мы трусихи, да? Отвечай! — повторяла она, все более разъяряясь.
Толпа гудела, послышались угрожающие выкрики.
Оскорбленные арестантки сдвинулись вокруг Певуньи с ненавистью, а может быть, с каким-то горьким сожалением, что эта юная девушка была среди них не своей, оказывала на них какое-то странное, благотворное влияние.
— Она обозвала нас трусливыми?
— Какое право имеет она судить нас?
— Разве она не такая, как мы все?
— Мы с ней нежничали, да слишком!
— А теперь она перед нами важничает!
— Ну и что? Если нам нравится помучить немножко эту Мон-Сен-Жан, ей-то какое дело?
— Если у тебя такая заступница, мы тебя еще больше излупим, слышишь, Мон-Сен-Жан?
— И вот тебе для начала! — воскликнула одна из арестанток, ударив несчастную кулаком.
— А если ты влезешь в это дело, которое тебя не касается, Певунья, получишь то же самое!I
— Да, да! Получишь!
— И это еще не все! — закричала Волчица. — Она обозвала нас трусливыми! Пусть просит у нас прощения! Если мы ее так отпустим, она же нас заставит бегать за своим хвостом. Какие же мы дуры, что раньше этого не заметили!
— Да, пусть просит у нас прощения!
— На коленях!
— На двух коленях и кланяясь!..
— Иначе мы с тобой разделаемся как с твоей подопечной, этой Мон-Сен-Жан!
— Значит, мы трусихи?
— Повтори это еще раз! — Лилию-Марию не тронули злобные выкрики; она выждала, чтобы это вспышка утихомирилась; и когда ее голос мог быть услышан, ответила Волчице, которая все еще выкрикивала:
— Посмей еще раз сказать, что мы трусливые твари! Лилия-Мария обвела арестанток своим грустным и спокойным взглядом и сказала:
— Вас обвинить в трусости? Я? Нет, я говорила об этой несчастной женщине, которую вы били, рвали на ней одежду, втаптывали ее в грязь, — это она оказалась трусливой... Разве вы не видите, как она плачет, как дрожит, глядя на вас? Еще раз говорю вам: она трусиха, потому что боится вас!
Инстинкт Лилии-Марии сослужил ей огромную службу. Если бы она воззвала к справедливости и долгу, чтобы утихомирить грубое и глупое ожесточение арестанток, она бы не добилась цели. Но сейчас она тронула их, обращаясь к их природному великодушию, которое никогда не угасает до конца даже в самых ожесточенных сердцах.
Волчица и ее подруги поворчали немного, но в душе признавались, что вели себя недостойно, трусливо. Лилия-Мария, желая закрепить эту первую победу, продолжала:
— Ваша несчастная жертва не заслуживает жалости, говорите вы. Но, господи, ведь ее ребенок заслуживает жалости и сострадания! Господи, разве он не чувствует ударов, которые вы наносите его матери? Когда она умоляет вас пожалеть ее, это ведь это не для себя, а ради своего ребенка! Когда она просит у вас корочку хлеба, если у вас немного остается, — это потому, что она голоднее вас, это потому, что ей нужно еще немного для своего ребенка... Когда она умоляет вас со слезами на глазах вернуть ей эти лохмотья, которые она собирала с таким трудом — это не для нее, а для ее ребенка! Этот маленький чепчик из лоскутков и кусочков от старого матраса, этот жалкий чепчик, над которым вы так смеялись... Может быть, он и в самом деле смешной, но, когда я увидела его, признаюсь, мне захотелось плакать... Что ж, если хотите, посмейтесь надо мной и над Мон-Сен-Жан.
Но никто из арестанток не засмеялся.
Волчица с печалью смотрела на маленький детский чепчик, который остался у нее.
— Боже мой! — продолжала Лилия-Мария, утирая слезы тыльной стороной своей белой и тонкой руки. — Я же знаю, что вы добрые... Вы мучили Мон-Сен-Жан от скуки, а не потому, что вы жестокие... Но вы забыли, что их двое... она и ее ребенок. Скоро она возьмет его на руки и будет защищать от всех вас! И вы не только не ударите ее, боясь задеть невинного младенца, вы отдадите матери, все, чтобы она могла уберечь его от холода... Скажи, Волчица!
— Да, это правда... Младенец... Кто не пожалеет маленького?
— Ведь это так просто...
— Если бы он был голоден, вы бы отдали ему свой кусок хлеба, не правда ли, Волчица?
— Да, и с легким сердцем... Я же не хуже других.
— И мы тоже!..
— Невинный бедняжка!
— Да у кого рука поднимется, чтобы причинить ему зло?
— Это же злодейство!
— Бессердечие!
— Даже дикие звери...
— Я была права, — продолжала Лилия-Мария, — когда говорила, вам, что вы совсем не злые, вы добрые, просто вы не подумали, что Мон-Сен-Жан пока еще не носит своего ребенка на руках, чтобы вас разжалобить, но уже носит его в своем чреве... вот и все.