Парламент дураков

Наступление Рождества приводило средневековых людей в феерическое настроение, потому что праздники «навыворот» следовали один за другим. В день истребления царем Иродом Иудейских младенцев, 28 декабря, наступал праздник «епископа от отроков»: певчий возводился на сутки, а иногда и на целый месяц, в сан «епископа» (избирали такого «епископа» 6 ноября, в день святого Николая). Отрок участвовал в праздничной трапезе, на следующий день объезжал город, собирал причитающуюся «дань», а при отказе платить налагал на город временное отлучение. 1 января, в День Обрезания Господня, приходил черед Праздника Дураков, уже в конце XII века епископ Парижский пытался запретить клиру творить безобразия. В канун Праздника Дураков отмечали Праздник Осла — в честь легендарной осляти, на которой святое семейство отбыло в Египет. Что творилось во время Праздника Дураков, уму непостижимо. Клирики одевались мирянами, напивались, как свиньи, играли на алтаре в кости, жгли в кадильницах старые подошвы. Известно, что выбирали дурацких епископов и архиепископов, устраивали идиотские литургии. В некоторых городах предводителя дураков обливали водой прямо в церкви: примечательно принятое в середине XV века в Сансе постановление о том, что нельзя обливать главного дурака более чем тремя ведрами воды. И только в 1511 году запретили сбривать этому самому предводителю бороду.

Даты некоторых праздников были весьма подвижны. В ХШ веке в Бове осла вводили в церковь 14 января. Иногда переносили и начало карнавала, приходившееся то на Сретение (2 февраля), то на день святого Антония (17 января), на Крещение (6 января), и даже на 1 января, или январские календы, что позволяло гулять с самого Рождества просто без передышки. Хорошо еще, что финал карнавального действа четко определен — это «жирный» или «исповедальный» вторник, последний день, когда, в канун «пепельной» среды, можно было употреблять скоромную пищу. Казнь Карнавала (или его чучела) сопровождалась торжественной процессией, в странах Южной Европы перед смертью Карнавал читал свое завещание — плоть от плоти «Завещания поросенка», знаменитого образчика позднеримской сатиры [1] . В представлении средневекового человека глупость всегда должна быть персонифицирована. По праздникам ее функции может осуществлять выборный дурак, но нужно, чтобы кто-то подвизался на этом месте на постоянной основе. Так появился шут — персонаж, которого не знала античность. Эразм Роттердамский очень точно описал роль, в которой выступали придворные шуты: «Дураки служат потехой величайшим властителям; иные без них ни трапезовать, ни прогуливаться, ни даже единого часа прожить не могут. Своих дурачков государи любят, без всякого сомнения, больше, нежели хмурых мудрецов, которых, впрочем, тоже содержат у себя при дворе чести ради. Причина такого предпочтения столь же ясна, сколь мало удивительна: мудрецы привыкли докладывать государям обо всем печальном, и, гордые своей ученостью, они дерзают порою оскорблять нежные уши язвительной правдой. Наоборот, глупые выходки шутов, их прибаутки, хохот, балагурство монархам всего больше по нраву. Примите в расчет и то немаловажное обстоятельство, что одни дураки бывают вполне искренни и правдивы» [2] .

Известно, что в Средние века различали шутов «от природы» (то есть карлики или люди с физическими недостатками) и по призванию, ведь не всегда чувство юмора обязательно сочетается с недостатком роста. Придворный шут (или дурак) был не просто человеком, обязанным вызывать смех. Шико, любимый шут Генрихов III, Валуа, и IV, Бурбона, исполнял важные государственные поручения и играл роль вестника, которому доверялась информация, слишком опасная, чтобы излагать ее на бумаге. Профессию шута едва ли можно считать безопасной. По крайней мере трое выдающихся представителей этой профессии погибли «при исполнении обязанностей». Шико обнаружил предателя и доставил его прямо к королю (благо былая военная выучка пришлась любимому персонажу А.Дюма тут как нельзя кстати). Но когда дворянин узнал, что его арестовал всего лишь… шут, возмущению не была предела. Арестант набросился на Шико и нанес ему несколько ран, которые оказались смертельными. В 1532 году Суниха, низкорослый толстяк, любимый шут императора Карла V, слишком неосторожно прошелся насчет одного благородного господина. Расплата не заставила себя ждать, и шута принесли домой тяжелораненым: «Ничего особенного, мадам, — сказал он с порога жене, — просто они убили Вашего мужа!» В 1599 году Клаус Хинзе, шут померанского герцога Иоанна Фридриха, рискнул опробовать на своем хозяине нетрадиционную медицину и спихнул господина, болевшего лихорадкой, прямо в пруд. Пора была холодная, и лечение студеной водой оказалось эффективным. Однако шута решили привлечь к суду за покушение на благородную особу. Смеха ради вынесли смертный приговор, но никто так и не сказал осужденному, что вместо топора собираются воспользоваться колбасою. Несчастный Хинзе скончался от разрыва сердца, едва орудие наказания коснулось его шеи.

Приключения Трибуле, Кайета, Полита, служивших при дворе короля Людовика XII, Дольчибене, «короля буффонов» в свите императора Карла IV, и Гонеллы [3] , шута герцогов Феррарских, известны благодаря писателям, подвизавшимся на ниве краткого жанра — новеллы, такой, какой она стала, избавившись от нравоучительных концовок, придуманных еще в Раннем Средневековье Папой Григорием Великим, и позаимствовав немало похабщины из повседневной жизни эпохи Возрождения. Джованни Боккаччо, Франко Сакетти, Джованни ди Герардо де Прато и Бонавентура де Перье многим обязаны прославленным шутам своего времени.

Как ни странно, шутов стали рисовать значительно позднее, чем описывать. Смешное идет рука об руку с грустным — большинство из книжных иллюстраций, изображающих шутов, так или иначе связаны с Пляской Смерти. Смерть ценила шута невысоко и наведывалась к нему одним из последних, побывав у императора, короля, Папы, епископа, любовника, юриста и даже адвоката. Незавидным по сравнению с шутом было разве что положение слуги, ребенка и, наконец, короля, скелет которого изглодали черви.

Сохранилось несколько рисунков на полях рукописей ХШ века и пара-тройка инициалов с шутами — вот и весь изобразительный ряд, позволяющий судить о том, каким был шутовской костюм эпохи Средневековья. В «Романе о Ланселоте Озерном» (рукопись XV века) мы обнаруживаем шута, развлекающего короля и королеву во время обеда. На нем зеленая накидка, желтый дурацкий колпак с ушами, разноцветные чулки: один красный, другой — желтый. Именно пестрота отличала наряд шута от одежды остальных слуг. Главный атрибут придворного шута — дурацкий скипетр или погремушка, увенчанная его же собственным портретом. Однажды герцог де Невер обрядил некоего казначея Верто в костюм шута, обиженный подал жалобу королю, Генриху IV, с «бухгалтерской» тщательностью описав свой неприглядный вид:

«Костюм был сшит из саржи и состоял из полос, наполовину зеленых, наполовину желтых; на желтых полосах были зеленые позументы, а на зеленых — желтые, между полосами была также желтая и зеленая тафта, вшитая между упомянутыми полосами и позументами. Чулки, пришитые к штанам, были: один — целиком из зеленой саржи, а другой — из желтой. Кроме того, была шапка с ушами, тоже наполовину желтая, наполовину зеленая» [4] . Облик шутящего человека просто не мог быть нормальным. Именно поэтому легендарного пришельца с Востока, Маркольфа, обрядили в неописуемые лохмотья. Историю «Соломона и Маркольфа» знали и читали уже в XII веке, судя по всему, это произведение было известно и ранее. До нашего времени оно сохранилось в многочисленных рукописях, начиная от ХШ века и позднее, в особенности часто эта книга переписывалась в веке XV. Под заглавием «Соломон и Китоврас» этот сюжет известен с XIV века и на Руси. Дошли также древнеанглийские и средневековые немецкие переложения словопрений между мудрейшим из царей и простоватым бездельником [5] . Наибольшую популярность получил афористичный диалог двух главных персонажей (Маркольф при этом выступает под разными именами, превращаясь то в Сатурна, то еще в кого-нибудь), поэтому в данной книге мы попытались восстановить справедливость и опубликовать рамочный, прозаический сюжет, известный уже с ХШ века — повествование весьма комичное и замысловатое. Вообще-то говоря, Маркольф — откровенный жулик, он провоцирует ситуации, в которых царь Соломон непременно попадет впросак. Но этот плут и негодяй оказался первым шутом, и по образцу его шуток строилось поведение Уленшпигеля и Гонеллы, а затем и большинства английских шутов. Маркольф был первопроходцем в деле наживания неприятностей при дворе, не меньшую роль он сыграл и в создании идеологической базы средневекового антифеминизма. После Маркольфа было уже не так страшно шутить на женские темы, и Уолтер Maп, автор книги «Придворная маята», понимал, чем рискует, составляя в эпоху правления Генриха II и Элеоноры Аквитанской пространное послание под лозунгом «Не женись!». Судя по всему, редкий автор разбирался в женской природе настолько хорошо, как тот, кто вложил попрекающие лучшую половину человечества секвенции в уста самого Маркольфа. С тех пор всем шутам решительно не везет со слабым полом.

Хотя шуты жили при дворах по всей Европе, именно в Англии потрудились над тем, чтобы увековечить образ шута — сборники забавных историй о придворных дураках превратились едва ли не в самостоятельный жанр литературы.

Хорошо известно, что сам Джек Скоггин, если такой шут и вправду жил во времена короля Эдуарда IV (1461 — 1483), не имеет непосредственного отношения к собранию своих шуток. Самое ранее из сохранившихся изданий «Шуток Скоггина» было выпущено в 1613 году, однако Томас Колвелл еще в 1566 году заплатил четыре пенса за право напечатать подобный сборник. Большинство шуток были почерпнуты из английского перевода «Уленшпигеля», «Совинозерцала», и книги Бонавантюра Деперье «Новые забавы и веселые разговоры» (изд. в 1558). Вполне возможно, составителем сборника был специалист в области диетологии (очень важная специальность в эпоху повального обжорства) врач Эндрью Борд, которому эту честь приписывает издание 1626 года. Если так, то становится понятным, откуда у Скоггина оказались тесные «университетские» связи. В правление Генриха VIII, когда жил и трудился Эндрью Борд, выпускники университетов не считали для себя зазорным послужить при королевском дворе в качестве шутов — так поступил в 1539 году Джон Пэч. Да и сильные мира сего, например сэр Томас Мор, отличались, говорят, настолько изрядным чувством юмора, что могли легко соперничать с любыми шутами. Как бы там ни было, Скоггин — вымышленный или реальный — стал основоположником традиции, с него начиналась блистательная эпоха шутов при дворах Тюдоров и Стюартов.

При дворе нескольких монархов царил Уильям Соммерс (ум. 1560), который, «когда Его Величество, переговорив с ним, проникся к нему добрыми чувствами, и сказал: „Становись моим шутом, приятель", — ответил, что он уж останется в ведении своего родного отца, а когда король спросил: „Почему?" — тот ответил, что отцу он надоит для личных нужд, ибо у того только одна жена. „А у Вас уже было столько жен, видать, Вы по-прежнему живете в надежде, что будет еще больше. Почему бы Вам не сделать от одной из них себе своего собственного шута? Уж он-то точно окажется в Вашем полном распоряжении". Его привезли ко двору, и с тех пор никого, кроме Уильяма Соммерса, на месте королевского шута и представить себе было невозможно. Король настолько проникся его искрометными и остроумными шутками, что Соммерс мог попасть в королевскую спальню даже тогда, когда не то что придворный, но даже и Тайный Советник не мог переговорить с ним. Более того, когда король становился зол или был чем-то недоволен, так что никто и спросить не смел, в чем же дело, один лишь Уилл Соммерс с помощью пары острых слов мог остудить пыл его недовольства». Король Генрих VIII сделал Уильяма Соммерса своим придворным, позволив шуту любовно обращаться к себе «Гарри» или «Дядюшка» (Шекспир не преминул воспользоваться этим в «Короле Лире»).