Паровоз из Гонконга
Шрифт:
— Так что же делать, Ванюшка? — шептала ночью Людмила. — Утром она наверняка явится. Обещала машину нам показать.
— Машину… — бормотал Иван Петрович. — А ведь я предупреждал тебя, Милочка: будет у нас еще хлопот с этой заявкой. Предупреждал или нет?
— Ну, предупреждал, предупреждал, не молись, — сердилась Людмила. Речь не о том, какой ты у нас мудрый и предусмотрительный. Я спрашиваю тебя, что завтра делать.
— Ну, что значит "что"? — возмущенно начинал Иван Петрович, и по каким-то обертонам в его голосе чувствовалось, что он не в состоянии ответить на этот вопрос. — Любим мы создавать
Молчание.
— Ладно, — вновь начинала шептать Людмила. — Я знаю, что делать. Не открывать ей дверь — и все. Пусть стучится. Постоит — и уйдет. Может, нас дома нет. Может, мы по делам в городе.
— А ключ внизу, у мистера Дени? — напоминал отец. — Раз ключа у него нет — значит, вы в номере.
— Ну и что? — возражала после паузы мать. — Дело какое.
— Да он же скажет, что вы дома.
— Пусть говорит. А мы все равно не откроем.
— Нет, Милочка, так нельзя, — со вздохом говорил Иван Петрович. — Нельзя безнаказанно унижать человека, и ты это знаешь.
Людмила знала. Но она прекрасно знала и то, что у них нет другого выхода: еще одно свидание с Тамарой — и все полетит кувырком. Ей было жалко Тамару, которая ни задрыгой, ни куртизанкой вовсе не была, и она хотела, чтобы тяжесть решения легла на плечи мужа… однако Иван Петрович был не настолько глуп, чтобы брать на себя эту ответственность.
Утром, уходя на работу, Иван Петрович конфузливо сказал Людмиле:
— Ты умная женщина, Милочка. Как надумаешь — так и поступай. Я на тебя полагаюсь.
— Ванюшка, не беспокойся, — кротко ответила она.
Андрей уже не спал, он лежал и думал. Предупреждение Звягина представлялось ему резонным: наши люди за рубежом — не то, что, скажем, голландцы или даже поляки, их оберегают от чуждых влияний, в определенном смысле их держат под колпаком, поскольку они — носители высшей морали, эта мораль имеет чистоту почти лабораторную и потому уязвима. А в нашем случае — уязвимость двойная. Тех, кто не слишком достоин, — особенно берегут. "Да, но почему, собственно говоря? подумалось Андрею. — Что мы, особая ценность для государства? Самородные друзы? Редкоземельные элементы? Чего над нами так трястись? Какой с нас прок, если мы порченый товар?" Найти ответ на этот вопрос Андрею было не под силу.
— А, проснулся, — буднично сказала, входя в клетушку, мама Люда. — Ну и хорошо. Вставай, умывайся, я приготовлю завтрак. Будем менять режим.
— Что, переходим на осадное положение? — усмехаясь, как взрослый, спросил Андрей.
— Что делать, сынок, приходится, — со вздохом ответила мама Люда. — Приходится прятаться от доброго человека.
— Мама, но если все про нее так говорят?.. Может, она себя чем-нибудь запятнала?
— Да ничего она не запятнала, — сердито сказала мама Люда. — Я ее вижу насквозь, как стеклянную. А говорят потому, что мы народ мнительный. Ты ведь мне тоже доказывал, что она — агент трех разведок.
Андрей почувствовал себя задетым.
— Мало ли что я доказывал…
— Нет, не мало, — сказала мама Люда.
И сказала так, что Андрей не стал ни о чем больше спрашивать. Мама Люда была не так проста, как он привык считать.
Тем не менее, когда мама Люда, одевая Настасью, сообщила, что они идут к Аникановым, Андрей взбунтовался.
— Ну, нет! В этот сумасшедший дом я не пойду. Сиди там, выпучив язык… Он хотел сказать "выпучив глаза", но уж так получилось. Даже лучше, яснее. Настолько ясно, что ни мама Люда, ни Настасья не заметили оговорки.
— Мамочка, мама, — залепетала Настя, — я не хочу к Иришке, пойдем еще куда-нибудь! Ну, пожалуйста!
— Господи, дурные какие-то! — обозлилась мама Люда. — Да куда же нам идти? Некуда.
— Вот что, мать, — подумав, сказал Андрей, он отлично знал, что суровый мужской тон, столь редкий в их доме, производит на маму Люду впечатление. — Вот что, мать, пойдем-ка мы лучше на стадион. Там садик есть, можно гулять хоть до вечера.
— Ну и хорошо, ну и ладно, — согласилась мама Люда, — я водички с собой возьму лимонненькой, покушать чего-нибудь, книжки, игрушки…
Так и началась их жизнь на свежем воздухе, которую мама Люда называла цыганской. Каждой утро после ухода отца они быстренько собирались и, нагруженные сумками со снедью и снаряжением, отправлялись в садик при стадионе, где цвели олеандры, магнолии и другие растения, названия которых Андрей не знал. Там имелась даже беседка, в которой можно было укрыться от ливней. В этой беседке Андрей и оставлял своих женщин, а сам уходил в школу. При известном усилии воображения садик мог сойти за лагерь в джунглях, а под школой можно было понимать неприятельские казармы, где Эндрю Флейм в одиночку выполнял рискованное задание. Впрочем, в школу он ходил скорее по привычке, чем по обязанностям, так как Элина Дмитриевна потеряла интерес к совместной работе: сперва стала предупреждать накануне, что, может быть, завтра не придет, потом пропустила несколько дней без предупреждения и не потрудилась даже объяснить свое отсутствие, а после и вовсе перестала являться, предоставив Андрею право поступать, как ему заблагорассудится.
Когда он возвращался, в лагере шла мирная партизанская жизнь. Мама Люда вязала либо читала Настасье вслух. Помня о предупреждении доктора Славы, копошиться на земле мать сестренке не разрешала, вообще не давала слезать со скамьи, и Настасья с нетерпением ждала возвращения «Бати». Андрей выводил ее на прогулку в сад, и Настасья расспрашивала его про цветы и кишевших вокруг жуков и букашек. Над цветущими кустарниками порхали огромные бабочки, в зарослях то и дело взлетывали толстоносые пестрые птицы. Все бы ничего, но среди садовых букашек оказались мелкие, почти микроскопические, похожие на летучих муравьев, они больно кусались, предпочитая нежную Настасьину кожу, и на месте укусов появлялись круглые язвочки, которые мама Люда щедро замазывала зеленкой.
Первое время Тамара приезжала в «Эльдорадо» ежедневно: вместе с ключом мистер Дени, глядя в сторону и всем своим видом показывая, что дела гостей его не касаются, вручал Людмиле записку. В очень трогательных выражениях Тамара сообщала, что была, не застала и завтра обязательно заскочит. "Целую всех, больших и маленьких, есть приятные для вас новости". Позднее поцелуи из записок исчезли, а на второй неделе пропали и сами записки. Людмила привыкла их получать и даже зачем-то хранила, и когда первый раз Дени выдал ключ, она расстроилась: поднявшись в номер, долго сидела на кровати и глядела в маленькое окошко, в которое почти не попадал предвечерний свет.