Парусная птица. Сборник повестей, рассказов и сказок
Шрифт:
Он меня обнимает. А из таких–то объятий не очень–то вырвешься.
* * *
Рассказывает мне о предстоящем бое. Взахлеб.
Разумеется, я полечу с ним. Почему бы мне не выкроить свободную неделю и не подержать друга на ринге? Я соглашаюсь. В самом деле, почему?
На экране телевизора постоянно крутятся поединки его будущего противника. С повторами; здоровенный мулат с руками до земли, с блестящей голой головой, похожей на пасхальное яйцо нежно–кофейного цвета. У мулата три десятка побед нокаутом. Разговаривая со мной, Дымок нет–нет
Кто это мне рассказывал, как один предприимчивый боксер поместил рекламу на подошвах и на том немало заработал, провалявшись некоторое время в нокауте?
— Ты в него влюбился, — говорю, кивая на экран.
— Да, — кивает с энтузиазмом. Ты себе не представляешь, как это интересно… Его разгадать. Раскрыть. Это круче, чем шахматы. Предугадать ход… Цепочку ходов, комбинацию… Чтобы в конце этой цепочки был твой победный удар. Ждать, выжидать, водить его… Сперва дебют, потом миттеншпиль…
Хмыкаю с сомнением:
— А я думала, что бокс — это когда бьют.
— Бокс — это когда думают!
Мне нравится его горячность. Он прыгает по комнате, как по рингу, а я наскакиваю на него, изображая бритоголового мулата. Его чудовищные кулаки носятся в воздухе, будто мухи, и, не рассчитай он движение хоть на волосок, мой нос окажется сломаным навеки.
Но он точен.
Я лицом ощущаю ветер, поднятый его кулаками.
Потом на столе пищит телефон, пищит и трясется, как припадочный, съезжает со столешницы, Дымок ловит его уже в падении и, извинившись, идет разговаривать в соседнюю комнату.
Выждав минуту, иду слушать, с кем и о чем он говорит. Нет, это не женщина. Это по делу.
Возвращаюсь в комнату. Скучая, обхожу ее кругом.
Дверца шкафа приоткрыта; сюда я еще не заглядывала. Трогаю дверцу мизинцем; она приоткрывается сама, и я вижу, что шкаф, оказывается, книжный.
Мешанина. Каша. Все вперемешку.
Пятый том собраний сочинений Пушкина, старенький, горчичный такой, я его отлично помню, там «Маленькие трагедии»… Гессе из новых изданий. Толкин на английском. Франкорусский словарь. Фолкнер. Груда первоклассной беллетристики, среди которой попадается и нонфикшн — стоят, блин, воспоминания Черчилля в оригинале…
Увлекаюсь. Вздрагиваю, когда он кладет мне руку на плечо.
Смеюсь, чтобы спрятать некоторую неловкость:
— Пардон… Я тут слегка влезла в чужое приваси…
— Вообще–то у меня библиотека на старой квартире хранится, говорит, будто извиняясь. Здесь только так… Всякое такое…
— Ты что, читаешь?
— Ну, школу–то я закончил, — пожимает плечами. — Буквы складывать умею…
— Я не о том…
— Ласточка, когда же мне читать? У меня времени нет совершенно… Так, разве что на ночь… Когда тебя нет рядом…
Жарко дышит в ухо:
— Но теперь–то ты есть…
* * *
«Ты, что бабочкой черной и белой,
Не по–нашему дико
И в мое залетела жилье…»
Мне кажется, что он говорит, не разжимая губ.
На паркете стоит длинная зажженная свечка, но она не кажется мне пошлой.
«…Не колдуй надо мною, не делай
Горше горького сердце мое…»
— Витя! Молчи…
Пламя свечки колеблется.
* * *
Свечка почти догорела.
— Знаешь, я сперва думал, что у тебя в доме больной муж… или ребенок–инвалид… какая–то такая… тайна…
— Не смеши мои тапочки.
— А теперь я думаю, что… Слушай, может, ты мне скажешь?
— Иди ты… Тоже мне, придумал себе развлечение — тайну Мадридского двора.
— Ленка… Мне кажется, что у тебя есть счет… какой–то счет к этому миру. Что ты могла бы начать Троянскую войну… Поджечь что–нибудь…
— Да?
— Помолчи… Мне кажется, что я играю с тобой в шахматы… и ты все время меняешь правила.
Елена
Мою зеркало в ванной.
На половине работы бросаю, иду в прихожую и берусь за веник.
Оставив веник, переступаю через мусор и вытаскиваю швабру. В комнате весь паркет в меловых кругах, хватило бы на двадцать олимпийских символов, на тридцать машин «Ауди»…
Смываю мел. Тру и тру.
На комоде оплывшие свечки.
Лена
Бредем через лесок, взявшись за руки.
Дорогу нам пересекает стадо коз во главе со старушкой. Старушка не узнает Дымка. У нее дома нет телевизора, и я сразу испытываю к ней неподдельную симпатию.
Просим разрешения сфотографироваться с козами. Вернее, с козлятами. В стаде их трое — один совсем маленький, чуть больше недели. Ничто не предвещает, что через несколько месяцев это ангельски милое существо превратиться в натурального козла со всеми атрибутами.
Дымок щелкает и посверкивает вспышкой. Я прижимаю к груди не очень легкое, не очень чистое, зато мягкое, трогательное, снежно–белое создание.
Потом мы оставляем коз в покое и идем, взявшись за руки, все дальше и дальше, и никто нам не встречается, кроме дятлов…
— Ленка… А о чем ты мечтала, когда была маленькой?
— Быть богатой и знаменитой, — смеюсь. — А ты?
— А я мечтал сделать открытие, — говорит вдруг.
— Что?
— У меня была такая книжка… в детстве… Об изобретателях и изобретениях… Да, у меня родители инженеры оба, ты не знаешь? Я сам политех закончил… Собирался диссер даже писать, но потом бросил…
— Не жалеешь?
— Иногда жалею…
— А у меня была книжка «Юный кибернетик», — говорю, подумав.
И мы идем дальше.
…Господи, какая красота! Какие мы счастливые, что живы, что идем, взявшись за руки, что все это видим…
Белка винтом вьется по стволу.
Впереди открывается озеро; от берега к берегу плывет ужик, мы наблюдаем за ним, пихаясь локтями:
— Тихо! Не спугни…
— Сам ты тихо…
— Я его тебе поймаю…
— Не трогай! Его инфаркт хватит, бедное животное… Не подходи к нему вообще!