Пасхальное яичко
Шрифт:
— Бросай сажать! — резко скомандовал Выползок. — На наряд. Быстро!
Пелагея не сразу выпрямилась, непонимающе вглядывалась в него.
— Чего?
— На наряд, говорю. Не слышишь? Ну, живо!
— Как же на наряд, святая же Пacxa сегодня, — быстро и виновато заговорила Пелагея. — Грех это на Пасху…
— А на своих грядках — не грех?
— Так это же свои грядки. На той неделе не было времени, все в поле. Только и осталось что на праздник… — Он не дослушал.
— Быстро! Раз, два — я жду!
— Ай, так бригадир сказал же, что до обеда…
— Я вас с вашим бригадиром!—закричал Выползок и достал наган. Но прежде чем успел направить его на женщину, та шустро метнулась в сторону и так припустила меж грядок, что он лишь удивился ее молодой прыти, подумав: ну и выдрессировали оккупанты! В блокаду, наверно, побегала…
— Чтоб мне сейчас же на наряд! Другой раз канителиться не буду!—прокричал он вдогонку.
Следующим на его пути был двор через улицу, где с двумя молодыми невестками жил старый Корж. Два его сына после партизанки попали на фронт, и оба остались на Пулавском плацдарме. Теперь в доме хозяйничали невестки с детьми и стариком Коржом, который встретил его на пороге.
— Празднуешь? — не здороваясь, строго спросил Выползок.
— Со святой Пасхой вас, — не чувствуя настроения гостя, угодливо начал сивобородый старик в чистой льняной сорочке.
— Меня не с чем, я атеист. Где невестки?
Старик молча стоял на крыльце, недоуменно глядя на человека с оружием. Выползок нагана на него не поднимал, и Корж молча развел руками.
— Так вчера говорили, бригадир разрешил. До обеда…
— А я отменяю, — мрачно объявил председатель. — Сейчас же на наряд!
Корж молча повернулся и пошел в хату, где их разговор наверняка слышали невестки. Придут, уверенно подумал Выползок, свекор пригонит. Он знал, что с войны за Коржом числилась важная провинка — старик указал оккупантам путь через Голобородовское болото, где после блокады обосновались партизаны. Говорил, принудили. Но это как еще посмотреть, думал председатель. Неизвестно, сколько в том принуждении было страху, а сколько его воли. Сразу после войны органы его не тронули, но проступок старика, конечно, взяли на учет — про запас. Поэтому старый Корж был в его власти, хотя Выползок и не торопился ею воспользоваться. Еще пригодится.
Хуже пришлось с Косачевой Галей. Молодая и бездетная женщина до войны жила в городе, из которого вернулась в колхоз. Эта если уж работала, так с полной отдачей — в поле или на току. Но только до поры, пока на нее не находил бабский каприз, пока не заупрямится по-дурному. А если заупрямится, никто с ней сладить не мог — ни мужик, ни баба, ни даже начальник. Разве что с наганом. В хату к Косачевой он не пошел, — требовательно постучал в окно.
— Косачева, на наряд. Живо!
То, что Выползок от нее услышал, во второй раз за сегодняшний день повергло его в смятение.
— А ху не хо? — негромко донеслось из хаты.
— Что?
— Что слышал. Пасха сегодня.
Выползок помолчал. Он не хотел с ней ругаться, тем более на улице, через окно, и попытался уговорить по-хорошему:
— Ну так что, что Пасха? Навоз возить надо? Ты что — маленькая, не понимаешь?
— Не маленькая. Два года была замужем, — послышалось из хаты, но к окну никто не подходил. Выждав еще минуту и теряя самообладание, он перешел на крик:
—Твою мать! А ну выходи, сказал! Стрелять буду! — и рукояткой нагана постучал в раму .
Косачева будто обрадовалась его крику:
— Ой, напугал! Застрелит! Стреляй, ну… Вот сюда, вот…
И появилась тут же за окном, голая, бесстыдно тряхнула перед ним полной, словно набрякшей грудью. Выползок испуганно отшатнулся.
— Ты что? Выстрелю!
— Стреляй!
И он выстрелил — вверх, под крышу, раз и второй, не пожалев сразу двух боевых патронов. Все-таки выстрелы ее напугали, Косачева исчезла. Где-то на улице закричали бабы — тревожно и протяжно, как во время войны. Этот их крик, однако, не смутил Выползка, который уже ощутил свой верх над непослушной бригадой, срывавшей весенний сев. Знал, в случае срыва райком по головке не погладит его, но и бабам достанется. Уж он постарается. Он доведет все до конца.
Охваченный мстительным порывом, Выползок быстро пустился по улице в ее дальний конец. Оглянувшись, увидел, как с подворья Коржа вышли обе невестки, остановились возле калитки, но к амбару не шли. Впереди за Тарасовым хлевом мелькнула и исчезла обвязанная теплым платком голова вдовой Петрухи, — похоже, решила прятаться. Председатель за ней не погнался, лишь, приостановившись, крикнул:
— Петруха, я тебя вижу! Сейчас же — на наряд!
Женщина не откликнулась, но он знал, что услышала его. А если услышала, так придет, никуда не денется. На прошлой неделе заявилась в правление просить помощи, мол, трое малых детей, кормить нечем. В их числе одно совсем малое, нагулянное от немцев. Чтобы дали молока с фермы. А на ферме в соседней деревне восемь коров, и те не все растелились, молока не хватает для сдачи государству. Сказали Петрухе прийти через неделю, правление рассмотрит заявление и примет решение. Чтобы все обоснованно, не с бухты-барахты, потому как молока многие просят, у многих малые дети. И вот эта Петруха прячется. Я тебе припомню эти прятки, когда придешь за молоком, злобно думал Выползок.
Все же недаром он драл горло, наверно, колхозники его услышали и понемногу стали выходить на улицу. Вышла к калитке Лузгина Ольга, мать партизанского героя-подрывника, погибшего в последний месяц блокады. Эта стояла, вслушиваясь в его крик, но к амбару не шла. Задерживаться возле нее он не стал и, крикнув, чтобы шла на наряд, направился к ближней скамейке под кленом, где собралось несколько баб. Две из них были здешние вдовы, третья — молодая и острая на язык Ходоска, которая недавно еще дружила с его женой Ганкой. Ту их дружбу Выползок решительно прекратил, потому что Ходоска про многое, по-бабьи болтала, могла и доболтаться. Пока он подходил к бабам, те сдержанно молчали, словно испугались. Но это хорошо, что испугались, будут послушнее, рассчитывал председатель.
— Что стоите? Отдельное приглашение надо? Марш на навоз!
— A Пacxa сегодня! — зло напомнила Ходоска. — Бригадир сказал…
— Плевать, что бригадир сказал. Пасха отменяется…
— Как это? — удивились все разом.
— Партия отменяет опиум. Или вам не понятно?
Минуту бабы, насупясь, молчали, потом первой заговорила Ходоска:
— А почему это нам отменяется? Другие праздновать будут, а нас на пригон. Свою Ганку, небось, не пошлешь. Это мы проклятые чернорабочие…