Пасхальные рассказы о любви. Произведения русских писателей
Шрифт:
– Можешь ты это завсегда сделать, коли Господа Бога не боишься. Только скостить я тебе ничего не скощу, а за три четверти по семи рублей не двадцать рублей выходит, а двадцать один. Ты мне их и давай.
– Ладно, ладно. Получи-ка поди.
– Еще рубль подавай.
– Ну это ты после приди, а теперь неравно обожжешься. Подходи, ребята, некогда мне с вами разговаривать. Нищую братию обделить еще нужно.
– Рубь, Иван Липатыч, давай. Деньги нужны, – пристает мужик.
– Приди с нищими вместе – два, может, получишь.
– Самому приведи Бог, а мне мое подавай.
– Мне-то когда приведет, а ты-то уж клянчишь, музлан необузданный. Подходите, ребята, скорее, а то все деньги раздам, ждать вам придется.
– Нечего ждать-то – сейчас подавай, – пристает мужик с собачьим норовом.
– Подождешь. Сколь ты глубоко в землю-то врыт, не вижу; а на виду-то ты не очень широк, подождешь.
– Не больно ж и ты из земли-то вырос. Деньги, сказываю, подавай.
– Уж заставлю же я тебя, парень, молчать. Засажу я тебя хлеб ссыпанный из амбара по зернышку назад выбирать.
– Много будет. Утрись прежде, а там уж и лезь в приказчики-то.
– Ну, да живет, живет девка за парнем. Есть нечего, зато житье хвалит. Ты вот увидишь у меня, что еще не рождался ты, а я уж утерт был. Паренек! Обрати-ка ты лошадь его в ворота оглоблями да хлестни ее раз-другой покрепче. Может, она поумней своего хозяина выйдет: третьего не дождется, домой убежит…
– Своих хлестай, а мою не трожь, – говорит мужик и хозяйского парня отпихивает. – Погоди, сам уйду, деньги только дай получить.
– После посева получишь, когда новые вырастут, а теперь у меня одни только старые монеты остались. Хлещи, малый, лошадь-то, видишь – некогда.
Малый хлестнул лошадь, и она как угорелая бросилась со двора.
– Разбойники, душегубцы вы преисподние! Когда вы разбойничать перестанете? – закричал мужик.
– Што ты разорался, суконное рыло?
– Деньги подавай.
– На! Вот тебе, волк ты несытый! Широка у тебя глотка-то, я ее засажу! На! Вот тебе, вот тебе! Будешь ты у меня купцов разбойниками обзывать.
– Батюшки! Караул! – раздалось по всему посадскому базару.
– Вот тебе за караул еще, скалдырник [5] ты эдакой! Для праздника великого руку-то с тобою осквернил…
Со всего базара сбежался народ и смотрел, как Иван Липатыч мужика бил. Все он ему лицо в кровь избил и со двора взашей вытурил. Не буянь, говорит…
Правду сказать: глуп наш степной народ. Вот хоть бы этот мужик. Ну чего он перед хозяином бодрился? Только что для праздника согрешить его вынудил, да себе эдакую благодать получил по салазкам…
5
Скалдырник – скупой, жадный человек (разг. сниж.).
Такие-то обороты торговые чуть ли не каждый день на дворе Ивана Липатыча совершались. Многих он мужиков, какие уж очень к нему за деньгами пристают, смертельным боем бьет, затворивши ворота.
Да оно, пожалуй, и запирать ворот не следует, потому никто не пойдет заступаться. Исстари у нас это ведется: без всякой опаски богатые бедных колотят, да еще так тебя нужда-то пригнет, что ты же его благодарить станешь; спасибо, мол, что уму-разуму поучил.
Вот и прошел день в таких хлопотах. Близится к празднику время – и ждут его все не дождутся. Ребятенки то и дело у матерей спрашивают:
– Скоро ли, мама, молоко и красные яйца с колокольни слетят?
– Скоро, скоро, – отвечает мама.
– А может, они прилетели уж? Ишь вон сколько наставила ты молока и яиц. Дай-ка мне чуточку. Я бы покуда отведал.
– Грех теперь про это говорить. Спи, поди, завтра после обедни всем накормлю.
«Господи! Когда же это обедня-то начнется?» – думает нетерпеливый ребенок и в думе своей засыпает, а во сне снится ему, что отошла уж обедня и кормит его мамка всеми скоромными снадобьями, за которыми она просидит до самой заутрени.
Темная ночь накрыла собой и посад и село. Никого на улицах нет, только старые старухи сельские по улицам грязным чеботами своими праздничными хляскают. Отправляются они в церковь на всенощное бдение, чтобы послушать Деяния апостолов святых. Радостно умиляются их старые души, когда в ночной тишине заслышится им про Воскресенье Христово пенье святое, которое на папертях базарных церквей слаживали молодые мещане к завтрашней службе великой.
Двум младшим братьям своим, молодым, еще не женатым парням, и всему семейству своему в такой час ночной Иван Липатыч такую речь вел:
– Сказать вам не могу, други мои, как умирал страшно покойник тятенька Липат Семеныч. Три дня и три ночи в предсмертной болезни страдал он – все не мог с душой своей распроститься. Только часа за два до смерти подозвал он меня к себе и говорит: «Будешь ли помнить, Иван, что я скажу тебе?» Буду, мол, тятенька. «И исполнять будешь?» Буду. «Ну, – говорит, – помни и исполняй, а не то нет тебе моего родительского благословения, и да будешь ты от меня отныне и до века анафема-проклят». Ужаснулся я и слушаю, а он и говорит мне: «Сколь бы долго или мало жития твоего на сем свете ни было, всегда ты, говорит, последнюю копейку убей, а заповедь мою исполняй: всякий год, накануне великого дня Христова, покупай ты, говорит, украшенье какое-нибудь для церкви Господней и тайно, чтоб никто из посторонних не знал, то украшенье в Божий дом и подкидывай, потому великий я грех в этот день тайно от всех людей учинил. Детям своим под страшным заклятием накажи, чтобы они на вечные времена помин по моей грешной душе неуклонно творили. Из могилы, – говорит, – выйду я и замучу того, кто слова моего не исполнит». По такому тятенькину приказу я каждый год поступаю и вам тоже приказываю, чтобы не погрязла душа моя в проклятии родительском. На-ка вот, братец, подкинь поди на паперть церковную ризу парчовую да кадило серебряное. А вы, – обратился он к домочадцам, – подите сюда. Получите вот и между заутреней и обедней нищей братии Христовой за упокой дедушкиной души раздавайте…
Ровно в двенадцать часов на всех посадских церквах плошки зажглись и в колокола к заутрене зазвонили.
Бабы-домоседки все до одной на улицы высыпали – час тот караулить, когда, по стариковским рассказам, будет радоваться светлому дню Христову и на небе играть Божие солнце…
– Христос воскрес, милая! – говорят друг дружке соседки.
– Воистину воскрес, родимая! Видела, мать, как солнце-то в небе играло?
– Как не видать, голубушка, – видела. Все видела, как оно там, словно молния жгла, – разными огнями самоцветными жаром горело…