Pasternak
Шрифт:
Василек спросил, подумав:
— Труп — это обертка мертвеца?
— Вроде того, — согласился дедушка.
— А бывают живые трупы?
— В принципе, труп, он мертвее мертвого, но есть жидовские колдовства, написанные на бумажках, способные жизнь, которая нежизнь, в трупе пробуждать… Тогда он может делать все, что живые делают, — есть, спать, говорить, убивать. Или просто лежать и трупные мысли думать. Чур нас, чур! — дедушка сделал непонятные движения руками, словно отгонял кого-то. — А мертвецы пускай греются…
Родителям или в школе
Все чаще Василек задумывается, где же он настоящий — тот, которого дедушка воспитывает, или городской, родительский. В таких мыслях не один год проходит. Василек взрослеет, на каникулы исправно в деревню к дедушке приезжает.
И что интересно, разговоры вроде об одном и том же велись, но сложнее они сделались, глубже. И сказочное не то чтобы убавилось, а будто отгадкой или ключом к древним природным тайнам стало.
Василек шестой класс закончил. Вымахал за минувший год! Почти с дедушку ростом. Не нравится, если его Васильком назовут. Теперь он Вася или Васька — по-взрослому. Но это родителям и бабушке переучиваться надо, а дедушка его всегда Васей называл.
Как приехал, первый день по гостям ходил, с соседями здоровался, новости узнавал. Баба Катя умерла, могильник деда Степана наконец обвалился, соседский приятель Ярослав руку сломал — много чего за полгода случилось.
На следующее утро в лес пошли. Василек очень хотел посмотреть дом говорящего мертвеца Тригория, о котором дедушка рассказывал. И озеро, где шестьдесят лет назад мостря выловили, тоже увидеть интересно. Идти не близко, километров пятнадцать только в одну сторону. Поэтому встали засветло, бабушка еды в дорогу собрала. Дедушка свою двустволку взял — старая, довоенная. Подумал и достал из охотничьего сундука для Василька ружье. Бабушка запротестовала, а он ответил: «Пусть привыкает. Мужчина должен свою ношу знать и не замечать ее в пути», — и Васильку протянул.
Сундук этот Василек хорошо помнил. Огромный, дубовый, светлым железом окованный. Там много различного оружия лежало. Одноствольные, двуствольные ружья, старые, новые. На дне та самая пищаль, из которой мострю голову разбили — семейная реликвия. Ствол у нее необычный, с затейливыми узорами, проступающими будто из самой глубины металла — дамаск. Он прочнее любого железа. И пищаль эта, несмотря на трехсотлетний возраст, если понадобится, не только мострю башку на куски разнесет. Ну и топоры, конечно, у дедушки имеются.
Рассвет в лесу застали. Через пару часов бледно-розовое солнце уже начало припекать. Дедушка шагал широко и неторопливо, успевал охватить взглядом каждое дерево и травинку. Иногда останавливался, срывал какой-нибудь стебель либо широким изогнутым ножом осторожно срезал с дерева похожий на камень нарост и в мешок заплечный прятал — лекарства, а Васильку название говорил, но по-другому они звучали, не как в учебнике или справочнике.
Подошли к небольшому озеру — прозрачное, чистое. Сели отдохнуть и перекусить. Неподалеку Василек увидел след от давнего костра. Травы так и не решились границу черного круга переступить.
— На этом месте много лет назад, — дедушка сказал, — тушу того самого мостря сожгли. Земля до сих пор от скверны не оправилась. А вода в озере — ничего, ожила…
Дальше пошли. Лес загустел. Сумрачно в нем стало, и солнце почти не проглядывало сквозь плотно сомкнутые кроны. Потом донесся шум спотыкающейся о камни воды, деревья расступились, и зеленое пространство будто рухнуло вниз. Внизу под обрывом текла река Устень.
Старик Тригорий, говорящий мертвец, в свое время негостеприимный себе облюбовал берег. Если с другой стороны реки посмотреть, покажется, что лес только чудом удерживается и в реку не падает. К реке не спуститься — почти отвесный склон, метров тридцать вышиной, кремниевый, прочный. Только если несколько километров вдоль пройти, обрыв сгладится и лес к реке сам подойдет. А здесь и ветрено, и опасно, в непогоду особенно. На елях каждая иголка от ветра что-то высвистывает, каждый лист на дереве трепыхается, гудит как майский жук…
С домом Тригория за годы ничего не случилось. Он все так же стоял на своем месте, невысокий квадратный сруб, в моховой шубе, похожий на малахитовую шкатулку. Лишь стена, выходящая на обрыв, от постоянных ветров оставалась голой. Все четыре двери были закрыты. Дедушка толкнул одну, вошел. На земляной пол сразу намело листвы.
Василек ожидал, что будет пахнуть старой могилой. На удивление, запаха не было, впрочем, как и костей.
— В прах обратились, — объяснил дедушка, скидывая с плеча потертый солдатский мешок на одной лямке. — Что принюхиваешься?
— Гнилью не пахнет, — пояснил Василек.
— В таком доме запахи не держатся.
— Почему? — Василек тоже скинул поклажу.
— А ты на потолок посмотри.
Василек глянул наверх. Крыша не лежала плотно на стенах, а стояла на маленьких опорах-столбиках, образуя щели.
— Для чего это, — спросил Василек, — вентиляция?
— Нет. Говорильные дома всегда так строили. Верили, что душа через дверь не может войти, только через окно или такие лазейки.
— А если дождь? Вода в дом натечет.
— Все предусмотрено. У крыши длинные скаты.
— Дедушка, а почему звери Тригория не съели, когда он еще говорил?
— К говорящему мертвецу зверь подойти не смеет…
Василек поставил в угол ружье и вдруг увидел окаменевшую кучку большой нужды. Прямо возле приклада. И присыпанные серой пылью бумажные комки, которые Василек поначалу за высохшие листья принял. Стало неприятно и обидно даже. Столько лет ждал встречи с чудом, а тут кто-то неизвестный до тебя явился и еще напакостил. Дедушке даже говорить о таком не хотелось.