Пасторский сюртук. Гуннар Эммануэль

Дельбланк Свен

Новые рекруты нехотя поплелись в казарму, под эскортом своих тюремщиков и собратьев по оружию. Длинный Ганс поддерживал принципала, который едва на ногах стоял от скоротечной слабости. Фельдфебель кружил вокруг маленького кортежа, весело тявкая, — словно шустрая черная такса. Время от времени, давая выход своей радости, он охаживал новых рекрутов хлыстом. А издалека доносилось пение чистых мальчишеских дискантов. Процессия возвращалась из собора. Колокола церкви Марии Магдалины гулко звенели отчаянными, жалобными голосами.

XII. На лунных дорогах

Позднее он толком не помнил о времени, когда был рекрутом

в доблестной прусской армии. Тяготы солдатчины виделись ему мутным пятном, где все тонуло в пыльных тучах, окутывавших строевой плац в те жаркие августовские дни. Ровный как струна ряд красных мундиров. Мельканье желтой фельдфебельской физиономии. А вот первую порку он, что ни говори, запомнил очень отчетливо. И ужасное разочарование, когда кто-то украл недельное жалованье, так что субботняя попойка пошла прахом. И Длинного Ганса на деревянной кобыле — полуголый, руки скручены за спиной, ножищи твердо упираются в землю. Долговязый малый почти что и не почувствовал побоев, но фельдфебель закрыл на это глаза. Ему не хотелось ставить под удар здоровье бесценного великана.

Случай с деревянной кобылой вообще был весьма показателен. И с Германом, и с Длинным Гансом обходились куда мягче, нежели они рассчитывали. Обоих, конечно, пороли, а как же, и на часах вне очереди оба стояли, и шагистикой на плацу занимались почем зря, и на хлебе и воде сидели, но ни жизни их, ни здоровью ничто не угрожало. Фельдфебель не хотел рисковать — не дай Бог, чтобы Длинный Ганс помер, так и не пройдя надлежащей подготовки и не добравшись до лейб-гвардейского полка в Потсдаме. Этакие великаны рекруты на дороге не валяются, и фельдфебель надеялся выменять свою находку на офицерский патент.

Удивительнее другое — что и Германа тоже не особенно мучили. Конечно, человеку образованному не приходилось ждать от военных какого-либо снисхождения, ведь при виде грамотного рекрута у начальства незамедлительно начинали чесаться руки. Скребница муштры быстро сдирала весь ученый лоск. Пропащие школяры и никчемные писаки были для вербовщиков законной добычей, близорукими и неловкими рекрутами, которые вечно спотыкались о мушкет и обливали мундир гороховым супом. Фельдфебель частенько угощал их пинками, проклиная сонную бестолковость этих остолопов. Скверный армейский материал, подверженный большим потерям даже при умеренных нагрузках и относительно гуманных взысканиях. Герману особенно запомнился один из них: бледный путаник-священник, задуривший голову своим прихожанам, проповедуя неповиновение начальникам. Его приговорили к смерти, но заменили казнь солдатчиной, однако ж, на свою беду, у фельдфебеля он явно был в немилости. Кончилось все шпицрутенами, и Герману тоже пришлось бить и… Нет. Это вспоминать никак не стоит. Бледное лицо священника стерлось из памяти, исчезло в тучах пыли на казарменном плацу.

Нет. Решительно ничего не вспоминается. Много ли помнит мельничный ослик или тягловый вол? По большому счету памяти и зацепиться-то не за что. Вечные придирки, работа, побои, изредка кружка скверного самогона да баба.

Однажды после воскресного похода в церковь он было достал Плутарха и пальцами, задубевшими от шомпола и от ножа, которым режут фашины, попробовал листать страницы. Половина жизнеописания Цезаря отсутствовала, пущенная на пыжи. Он немного почитал, стараясь припомнить, почему все это казалось некогда таким важным. Бессмысленно. Скоро он заклюет носом и уснет над книгой. Днем не до чтения, а вечером нету сил. Да, наверно, так происходит с большинством. А я раньше даже не

задумывался об этом… Может, моя священная болезнь всего лишь следствие безделья, как прыщи и геморрой? Муштра, битье, еда, сон… Он задремал над книгой.

Их постоянно снедала тревога, что в один прекрасный день Длинного Ганса сочтут достаточно подготовленным и отправят в Потсдам, к гвардейцам. На счастье, рекрут он был феноменально скверный, а к тому же не слишком утруждал себя разучиванием артикулов. Фельдфебель в золотых галунах вертелся волчком и рыдал от бессильной ярости, не смея покуситься на хрупкие члены Длинного Ганса. В конце августа великан рекрут проткнул штыком ступню и от боли так взревел, что перепуганные бреславльские обыватели разбежались по церквам. Потом он две недели валялся в казарме с обсыпанной корпией и перевязанной ногой, грыз семечки и распевал глумливые песни про начальников.

В сентябре австрияки перешли границу. Войны ждали, и однако же сперва все растерялись, а после стали хорохориться, по-детски крикливо и самонадеянно. Черт побери! Мы им покажем, на кого они замахнулись. Старый Фриц — крепкий орешек, его так просто не возьмешь. Поголовно весь прусский народ ежедневно желал своему монарху скорой смерти, но теперь король вновь разом стал популярен. Некоторое время все были задиристы и охвачены легким возбуждением. Почтенные отцы семейств и те ловили себя на том, что употребляют за трапезой бранные слова.

Полуобученные рекруты вместе с ветеранами выступили в поход. На первых порах было больше переходов, чем баталий, так как армии долго маневрировали, чтобы обеспечить себе надежные коммуникации и зимние квартиры. Ясное дело, неизбежно вспыхнул тиф, принялся махать красной косой в густых армейских посевах. Трупы складывали возле нужников, как паданцы. Принц Генрих оказался перед необходимостью безотлагательно дать сражение, чтобы военная кампания не закончилась сама собой, причем жалким и бесславным образом. Армии совершили развертывание, перегруппировались и в боевых порядках стали на ночлег. Солдаты спали ровными шеренгами. Лунная ночь в сентябре. Утром будет бой.

Герману не спалось. Прислонив щеку к холодному стволу мушкета, он вслушивался в происходящее на той стороне, где при неверном свете факелов австрийский военачальник еще расставлял по местам свои тяжелые батареи. Потный мундир Германа остыл и нещадно тер под мышками.

Лунная ночь. Рябой нездоровый лик холодной планеты то исчезал в клочьях облаков, то появлялся вновь, как бы разочарованный, обманутый в своих надеждах. Бледное сияние над бесконечным строем спящих солдат, над прямыми как стрела линиями, бегущими по взгоркам и низинам, образующими регулярный, хотя и непостижный узор, точно игральные карты в гигантском пасьянсе. Лунный свет поблескивал на кирасах и штыках. Двое часовых, встретившись, тихонько разговаривали. Где-то во тьме вспыхнул огонь, но тут же и погас.

Профиль Длинного Ганса — как зубчатый утес на фоне ночного неба. Парень спит спокойно и тихо, ведь что бы ни готовил завтрашний день, он грех на душу не возьмет, жизнь ни у кого не отнимет. Загодя выбросил все свои пули и твердо решил палить по австриякам холостыми. У Германа недостало смелости последовать его примеру.

Безмолвная лунная ночь. И все ж таки… Если вслушаться, можно различить отдаленный рокот, будто разомлевшее в летний полдень море неторопливо набегает на берег. Этот звук идет от двадцати тысяч спящих солдат, от их дыхания, стонов, молитв и невнятного лепета, доносящегося из страны грез.