Пастырь
Шрифт:
Маквале казалось, что сердце Онисе давно отдано другой, – ведь отошел же он от нее и даже в беде не протянул ей руку. Так же думал и Онисе: если Маквалу склонили выйти замуж за другого, значит, она и любит того, другого, больше, чем его.
Так сидели они долго, опустив головы, как два врага; и только отрывистое, учащенное дыхание выдавало их непостижимую душевную бурю.
Вдруг невольный крик отчаяния вырвался у Онисе:
– Маквала! Давно я не видел тебя, не слыхал о тебе ничего… Скажи, как ты живешь?
– Что мне? – с горькой улыбкой отозвалась Маквала, пожав плечами. – У меня муж, хозяйство.
– Значит, счастлива? – голос Онисе задрожал. Он поднял на нее глаза, заглянул ей в лицо и, сразу весь поникнув, тихо сказал: – Дай тебе бог!.. А для меня все исчезло, все умерло, жизнь стала мне ненавистна!.. Ну, что ж, будь хоть ты счастлива!
Женщина взглянула на него, и что-то невыразимо томительное закипело у нее в груди, поднялось к горлу, перехватило дыхание. Дрожащей рукой схватилась она за ворот платья, с силой оттянула его, сорвала застежку. Ей казалось, что ворот давит ей горло, не дает дышать.
Они молчали. Онисе взял рог, наполнил его аракой и выпил весь залпом, чтобы оглушить себя. Женщина взглянула на него с тоской.
– Почему смотришь на меня? – спросил Онисе, устремив на нее помутившийся взгляд.
– Не надо пить так много! Убьешь себя, – с горечью сказала Маквала.
– Ну и что ж? Пускай убью! – он провел по лбу рукой. – Разве жалеешь меня?
– О, ведь я – человек!
– Да, конечно, ты – человек! Оба снова замолчали, поникли.
– Маквала! – не выдержал Онисе, – скажи мне что-нибудь!
– Что мне сказать тебе? – печально отозвалась Маквала.
– Ты раньше много со мной говорила! Много мне сулила!
– То было раньше, все изменилось теперь.
– Зачем же ты меня поманила? Зачем околдовала? Чтоб потом сбросить меня прочь со своей дороги!.. Не любила, смеялась надо мной, – верно?… Что ты ответишь богу?
– Онисе!.. – начала женщина, но он прервал ее.
– Ты позабыла меня, но я тебя люблю по-прежнему, люблю, как святыню свою!..
Горе переполнило Маквалу. Она думала, что Онисе давно уже вырвал из своего сердца память о ней, позабыл ее… Оказывается, она заблуждалась, он все еще любит ее, еще есть у нее надежда вернуться к жизни!
– Молчи! – крикнула женщина. – Молчи, ради господа бога, не то руки наложу на себя!
– Зачем же?… Кого любила, за того и вышла замуж… Кого ненавидела, от того избавилась… Зачем тебе кончать с собой?…
– Молчи, говорю тебе! – гневно сказала она.
Дрожь охватила Онисе, он чувствовал, что больше не в силах сдерживать свою страсть, как за спасение, схватился он за водку. Но не успел он поднести к губам рог, как Маквала вскочила и бросилась к нему.
– Довольно, хватит! – крикнула она возмущенно.
– Почему ты сердишься? Я хочу за твое здоровье выпить!
Не успел он произнести эти слова, как нежные женские руки обвились вокруг его шеи. У него потемнело в глазах.
– Не пей, не надо, родной ты мой… Не топи себя в вине… Не хочу я этого, милый, слышишь меня, не хочу! – шептала ему Маквала и вся трепетала, горела, обвиваясь вокруг него.
Мир исчез, уплыл куда-то, Онисе позабыл о своем долге гостя, позабыл о самом себе и страсть, одна только страсть нераздельно завладела им. Он чувствовал, что Маквала любит его, любит всеотдающей, бескорыстной любовью; он чувствовал ее жаркую ласку, слышал биенье ее сердца и на мгновенье утратил власть над собой. Кровь заклокотала в жилах, он раскрыл объятья, прижал к груди единственное свое сокровище и пил, ненасытно пил сладость жизни.
Сумеет ли Маквала потушить любовь в своей крови? Какая сила возьмет верх в ее сердце – женский долг или самозабвенная страсть?
Вдруг со двора послышалась песня. Они вздрогнули, прислушались.
«Вспомнит молодец в дороге,Что забыт женой.Запечалится и сгинетВ пропасти ночной…»Влюбленные разошлись. Маквала, вся пылая, кинулась в чулан. Онисе, взволнованный, потрясенный, растянулся на длинной скамейке.
Дверь распахнулась, вошел Гела и с ним несколько юношей-певцов.
Началось пиршество с плясками, с песнями. Хозяин сдержал свое слово: утреннюю зарю пирующие встретили веселой песней «Гогона».
Солнце стояло уже высоко, когда гости Гелы, выпив последний прощальный тост, шумно поднялись из-за стола и распрощались с хозяином.
Проводив гостей, Гела торопливо принялся за сборы в дорогу. На этот раз Маквала помогала мужу с непривычной готовностью и торопливостью, как бы искупая перед ним свою вину.
Хозяин дома оделся по-дорожному, опоясался оружием и оседлал коня.
– Жена! – сказал он на прощанье, – ты что-то очень усердно помогала мне в сборах, не знаю, чему приписать: рада ли, что уезжаю, или взялась за ум?
Она не ответила, слегка покраснела, опустила голову. Он посмотрел на нее долгим взглядом.
– Сердце мое противится, не советует мне уезжать, но я не останусь… Надеюсь, побережешь мой дом, врагу на посмешище не предашь! – он взял плеть. – Ну, прощай… Давай поцелуемся, и знай, если осрамишь меня перед людьми, ничто тебя не спасет!
Женщина не двинулась с места, не подняла головы, только нижняя губа ее чуть-чуть дрогнула.
– Ты что, не слышишь? – резко возвысил голос Гела и стегнул ее плеткой. – Оглохла ты, адамово ребро?
Женщина вся сжалась от боли, но не вскрикнула, ни звука не издала, только сумрачно сдвинулись брови, глаза сверкнули гневом.
– Ты не хмурь брови! – мрачно проговорил Гела и снова стегнул ее плетью.
– Баба и лошадь – одно, для обеих плеть создана!
– Довольно, хватит! – тихо сказала Маквала. – Ей-богу, плетью не заставишь полюбить себя!
– Ого! – усмехнулся Гела. – Может, хоть от упрямства отважу!