Пастыри. Четвертый поход
Шрифт:
Она вернулась домой, и тут следом за одной бедой пришла другая – умерла бабушка. На ее похороны и памятник ушли все семейные сбережения.
Бабушка всю жизнь верила в Бога и в коммунизм. Когда она умерла, Рита поняла, что это была просто обычная женская вера в силу. Но сперва Господь отвратился от людей, а потом и коммунисты забыли о них. Силы не стало – не стало и бабушки.
В ту пору часто снился Рите один и тот же сон: как будто бредет она по колено в снегу через какое-то поле, вокруг метель, снег слепит глаза, и вдруг она замечает сквозь вьюжную пелену огромную старую иву возле невысокой горки. Снег у корней
Несмотря на то что ничего доброго и светлого в этом странном сне не было, каждый раз, увидев его, просыпалась Рита в хорошем настроении.
Куда чаще, правда, снились ей другие сны, жуткие, пугающие. Обычно Рита видела, как бредет по мрачным подземным коридорам, силясь разглядеть в кромешной тьме хоть искорку света. Босые ноги ее шлепают по холодной застоявшейся воде, ладони скользят по влажному липкому камню стен.
Беспросветная мгла. Бесконечность. Выхода нет, и обратной дороги нет тоже. А тяжелые своды – все ниже... Рита во сне начинала плакать, останавливалась, садилась на корточки, стараясь не касаться осклизлых стен, – и тут из темноты появлялась Она!
Сперва слышались странные звуки – хлюпанье, шлепки, шорохи. Потом во мраке зажигались зеленоватые парные огоньки, так похожие на светлячков. Но Рита знала – никакие это не светляки. Это неярко горели гнилым светом Ее глаза...
И наконец из зева туннеля появлялась Она, Жаба. Огромная, как грузовик, с жирным белесым брюхом и коричневой пупырчатой кожей, покрытой полупрозрачной слизью, она заполняла собой все пространство подземелья и надвигалась на сжавшуюся в комочек Риту с жестокой неотвратимостью.
Тупая, бессмысленная морда Жабы нависала над девушкой, мерзко колыша дряблый кожистый мешок под нижней челюстью. Слизь капала в темную воду, немигающие глаза внимательно и алчно изучали скрюченную человеческую фигурку.
Надо было бежать, надо было бороться, но ужас сковывал Риту надежнее всяких оков, и она, не в силах что-либо изменить, лишь тихо поскуливала и бормотала во сне: «Мамочка, мамочка! Я не хочу! Спаси меня, мамочка! Ну пожа-а-алуйста...»
С противным чмоканьем Жаба приоткрывала свою чудовищную пасть и вываливала толстый, мокрый, похожий на исполинского червя язык. И едва только холодный скользкий кончик этого отвратительного языка касался Ритиной щеки, ее тело обретало наконец-то способность двигаться. Она вскакивала и бросалось прочь по темным коридорам, а вслед неслось грозное шипение: «Ж-жертву! Принес-с-си мне ж-жертву! Ты м-моя! М-моя!»
После сна про Жабу Рита просыпалась посреди ночи и до утра плакала, боясь пошевелиться. Ей казалось, что из темных углов комнаты, из-за шкафа, из-под стола, из черного проема двери на нее на самом деле смотрят холодные немигающие Ее глаза...
Год они с матерью жили тем, что потихоньку продавали на базаре и по знакомым шикарные Ритины наряды. Потом стало совсем плохо. Работы не было. У новых хозяев жизни, сменивших ларечников и бандитов, Рита уже не «пользовалась спросом» – подросло новое поколение, зубастое и длинноногое. На дискотеки в Дом культуры теперь ходили едва ли не двенадцатилетние оторвы, одетые так, словно они задались целью максимально облегчить мужчинам проблему с их раздеванием.
Город, казалось, расплачивался
И тогда Рита поняла – выход только один: замуж и к чертовой матери отсюда! Если она не уедет, этот расползшийся по приволжским холмам городок выпьет ее душу, заживо сгложет, сгноит тело, а мертвые кости примет глинистая земля местного кладбища...
– Вот, Ритка, смотри! – Светка вся просто дрожала от возбуждения.
– Что это? – равнодушно спросила Рита.
Ей на колени легла толстая потрепанная тетрадь в коричневой клеенчатой обложке.
– На антресолях нашла. Матуха хотела в макулатуру сдать, сейчас опять принимать начали, на базаре, пять рублей за килограмм. Ну, она все и сгребла, журналы всякие, газеты, фотки древние. Еле я успела...
Рита лениво раскрыла тетрадь на середине. Желтые страницы были исписаны ровным, аккуратным почерком. Глаза выхватили несколько строчек: «...чтобы змеи не вползали во двор, надо кругом развесить пучками траву попутник, иначе – подорожник, ибо змея попутника на дух не переносит».
– Что за фигня? – Рита скривила губы.
– Сама ты... – надулась Светка. – Это прабабки моей тетрадь. Она училкой была тут, у нас. Ну, и записывала всякое... Обряды, приметы, песни, сказки, вон, целую книгу написала, считай!
– Ну, а мне-то это зачем? – У Риты болела голова, хотелось спать, и Светуля с ее дурацкой тетрадью приперлась совсем не вовремя.
– Там в конце, сзади... Вот смотри! – Светка выхватила тетрадь, пролистнула, пошарила взглядом...
– Вот, нашла! Тут, короче, про девушку одну, Варвару. Она любила парня, а тот ее – не любил. Прабабке про это богомолка, что в Макарьевский монастырь плыла, на пристани рассказала. В общем, когда парень этот отказал Варваре, побежала она на кладбище и в колодце с горя утопилась.
– Ну и дура... – тихо сказал Рита, зябко кутаясь в дырявый материн пуховый платок. – Вон, целая Волга рядом. Иди и топись, зачем колодцы-то портить?
– А! – Светка перевернула несколько страничек. – В том-то все и дело! Колодец-то высох сразу, а Варвару эту в нем так и не нашли! Но с той поры... Та-а-ак... Где же это? А-а, вот!
Она приосанилась и прочитала звучным, торжественным голосом: «...сказано было также, что раз в год, в ночь гибели злосчастной девицы Варвары, в самую полночь, колодец, называемый жителями соседней деревни Горелово Пустым, силою живущего в нем духа исполняет желания молодых девиц на выданье и вдов, жаждущих обрести себе спутника жизни». Поняла?!
– Ну и что? – тупо спросила Рита, теребя холодными пальцами кончик платка. – Сказки это, сама ж знаешь...
– А вот не сказки, Ритка! – взвилась подруга, снова зашуршала страницами. – Сегодня какое ноября? Двадцать первое? А Варвара эта утопилась девятого, ну, по старому стилю. Выходит, завтра этот день. И вот самое главное... Э-э-э... Короче, прабабка влюбилась, понимаешь? В Георгия Полуэктовича, прадеда моего. А он на нее – ноль внимания. Я фотки видела – так себе прабабка была, толстуха очкастая и нос картошкой...