Пасынки фортуны
Шрифт:
С час сидел у печурки, клацая зубами. Все себя успокаивал, убеждал: «Ну, поработал кент. Снял свой навар. И уж давно дал сквозняк на материк. Рыжухи у него навалом. Если пофартит смыться, до конца жизни королем дышать станет. Какой дурак, сняв навар, останется тут? Для чего? Ждать, пока лягавые за жопу возьмут? Тем более старательский сезон окончен. Дышать негде. А зима вот-вот. Окочуриться на морозе с рыжухой дюже паскудно. Теперь, верно, валяется где-нибудь на пляже — кверху воронкой! Вокруг шалавы всякие вьются стаями. Они денежных мужиков за версту чуют. Вмиг отогреют. В ресторанах, в жарких постелях.
В этот день он работал часа три. Не больше. До сумерек надо было многое успеть — наносить воды, нарубить дров побольше. И Кузьма, управившись, сварил суп из концентратов, кашу.
«Вот черт! Совсем забыл, что я опять на свободе! Могу есть, спать сколько захочу. И ни одна вошь меня не точит. Никто за рыжухой не прихиляет. Не ботнет, много иль мало намыл! И никакая лярва рядом не ноет про Одессу». Кузьма, нагрев воды, помылся из тазика и сам себя стал потчевать, приговаривая ласково:
— Кушай, свинота, рыло паскудное! Жри хоть задницей эти концы в
сраку. Их добровольно даже голодные волки хавать отказались бы, чтоб требухи не испортить. Ну, а ты не гордый. Жри! В зоне и такого не видал даже по праздникам. Говном давился. Это чуть лучше пахнет. Трескай! Другие и тому были б до беспамятства рады! Вот, заварки чая полно. Чифира на бригаду заделать можно! Отчего ж не смастрячить, — он заварил в банке крутое пойло и, сделав глоток, прилег на топчан.
В голове легкое круженье появилось. Кузьма ловил кайф, как вдруг услышал, что кто-то скребется в оконце.
Огрызок приподнял голову и увидел в стекле лицо Геньки. Одессит усмехался, злобно оскалив зубы. Лицо белее снега. Подбородок трясется то ли от радости, то ли от страха. Вот он поманил Огрызка пальцем. А, может, дверь попросил открыть.
У Кузьмы волосы дыбом встали. Хотел обматерить недавнего напарника, но слова застряли в зубах, их не протолкнуть, не выплюнуть. Язык будто разучился говорить. Сухим сучком во рту дрыном встал. Хотел показать стопориле отмерянное по локоть, но руки не слушались, повисли, как плети. Огрызок замычал, захрипел несусветное. Генька исчез, захохотав так громко, что его смех еще долго слышался в землянке.
Кузьма сунулся головой в ведро с водою. Пришел в себя. Глянул в окно. Там пусто. Никого…
«Отвык от чифира. Перебрал. Не иначе. Вот и привиделось всякое», — матюгнулся Огрызок. И снова услышал шуршанье за стеной. Он грохнул кулаком по бревну, шорох прекратился, и через десяток минут Огрызок спал крепким сном.
Утром Кузьма припер колом дверь землянки, пошел на отвал. Промывал породу, ковырялся в отвале и чувствовал, будто кто-то следит за каждым его шагом и движением.
Огрызок резко огляделся. Но нет. Вокруг
Ни тени, ни звука вокруг. Казалось, что в большой Колыме единственной человеческой теплинкой остался один Кузьма. Никто не навещал и не интересовался им. Все разом забыли. И человек, будто отбывая срок, к которому сам себя приговорил, молча, без жалоб, влачил свой крест, добывая золото, давно не нужное ему.
Кому он копил эти блестящие крупицы, кого хотел порадовать? Он работал, чтоб не сойти с ума от безделья, собственной незначимости.
В обед Огрызок пошел к землянке, чтобы пропихнуть в себя банку тушенки и, запив ее горячим чаем, снова взяться за работу до самых сумерек. У землянки он остановился удивленно. Кол, которым припер дверь, валялся рядом.
Кузьма хорошо помнил, что он плотно подогнал его под дверь. Знал, что никакой зверь не смог бы вышибить его.
Неприятный осадок от увиденного вконец испортил и без того нерадужное настроение. Когда вошел в землянку, понял, тут кто-то побывал. Со стола исчезла банка тушенки, поубавилось махорки в мешочке над печкой, недоставало двух пачек чаю.
Кузьма заглянул под топчан. Там никого. В землянке пусто. Ни записки с извиненьем, ничего взамен взятого.
— Ограбили, как последнего фраера! Меня! Кто сам любого возьмет на
гоп-стоп! Ну, нашмонаю щипача! Кентель в жопу воткну! — рявкнул так, что стены землянки дрогнули. И, взбешенный открытой насмешкой и хамством вора, решил поймать его, выследить, пусть на это потребуется вся ночь… Кузьма двинул дверь плечом, вывалился наружу злее волка и, суча кулаками, разглядывал землю возле землянки. На ней, высохшей от холодов, ничего не разглядел. И, забыв об обеде, насыпал около порога слой сырой земли и пошел на отвал, даже не оглянувшись.
Вернулся в сумерках. Сразу увидел, что в землянку никто не входил. Кузьма, управившись с водой и дровами, теперь сам прислушивался, когда зашуршит за стеной? Уж он найдет, как снять навар с непрошеного соседа за откровенный грабеж.
«Кто б ты ни был, Баркас или Красавчик, вломлю так, на катушки не поднимешься до конца! Я покажу, как меня чистить!» — грозил Огрызок неведомому вору.
В этот вечер он раньше обычного погасил свечу и тихо сидел у двери, прислушиваясь к голосам и звукам, ожидая шагов человечьих. Но напрасно… «Ничего, на банке тушенки долго не продышишь. Нарисуешься. А я тебя тут и накрою!» — не торопился покидать землянку Огрызок.
Ему не хотелось идти сегодня на отвалы. Ненастная дождливая погода, начавшаяся с ночи, усиливалась пронизывающим ветром, крепчавшим с каждой минутой.
Кузьма прильнул к оконцу. Унылая серость мари навевала тоску. И ему так хотелось поскорее покинуть эти места, забыть их, выбросить из памяти. Ведь есть на земле другие края, с городами, веселыми людьми. Где-то сыщется место и для него…
Огрызок глянул в сторону ели, где когда-то спасался от волков. Ему показалось, что там промелькнул человек. Кузьма мигом выскочил из землянки, погнался за тем, кого считал вором. И решил проучить того так, чтобы до конца жизни отбить охоту трясти его, Огрызка.