Патриоты
Шрифт:
– Под Ляоянем нам водку давали, - вспомнил Никита Михайлович. Полстакана за здоровье Куропаткина.
Он собирался уже начать рассказ о памятной маньчжурской кампании, но Павел поспешно перебил отца:
– А как же японцы?
– Возвратили... Двадцать три гроба, шестнадцать живых. Нам чужого не нужно.
– С церемонией?
– Не без этого... Их майор даже речь закатил. Говорил по-японски, а кончил по-русски: "Я весима радовался геройски подвиг росскэ солдат". Пересчитал трупы, подумал и еще раз: "Очиэн спассибо!" Капитан Дятлов по-японски: "Не за что, говорит, а качества наши всегда при себе".
Они подъехали к заставе. Здесь было тихо. Двое красноармейцев обкладывали дерном клумбу, насыпанную в виде звезды. Возле них в мокрых тряпках лежала рассада. На ступеньках казармы сидел белоголовый, очень добродушный боец. Он подтачивал клинок бруском, как делают это косари, и комариным голосом вытягивал длиннейшую песню.
За ручьем, где лежал манеж, фыркали кони, слышалась отрывистая команда.
Как всегда, казарма жила в нескольких сутках сразу: для одних день был в разгаре, для других еще не начинался. В спальнях, на подушках, освещенных солнцем, чернели стриженые головы тех, кто вернулся из тайги на рассвете.
Начальник подошел к окну и опустил штору. Подбежал дневальный.
– Не надо зевать, - ворчливо сказал Дубах.
На цыпочках они прошли в соседнюю комнату. Здесь за столом сидели Велик и Илька. Повар наклеивал в "Книгу подвигов" газетные заметки о Корже. Илька обводила их цветным карандашом.
На снимках Корж был суровей и красивей, чем в жизни.
Илька оглядела Павла и строго спросила:
– А вы правда Корж? Вы сильный?
Павел согнул руку в локте.
– Ого! А вы на турнике солнце можете сделать? А что вы умеете? Хотите, покажу, как диск надевать?
– Началось!
– сказал Дубах смеясь.
Хмуря брови, Илька обошла вокруг Павла.
– Заправочки нет, - заметила она озабоченно.
– Ну, ничего Только, пожалуйста, в наряде не спите.
– Хотите видеть нашу библиотеку?
– спросил Дубах. Он открыл шкаф и вынул огромную пачку конвертов.
Все полки были заложены письмами. Здесь были конверты, склеенные из газет, и пергаментные пакеты со штампами, открытки, брошенные на железнодорожном полустанке, и большие листы, испещренные сотнями подписей. Телеграммы и школьные тетради, стихи и рисунки.
Никита Михайлович нерешительно развернул один из листков. Это было письмо мурманского кочегара.
"Извините за беспокойство, - писал кочегар.
– У вас сейчас дозорная служба, а я человек, свободный от вахты, и мешаю участием. Горе наше общее и гордость тоже. Пересылаю вам поэму на смерть товарища Коржа (тетрадь первая). Остальное допишу завтра, потому что с шести мне заступать. Товарищ командир! Прочтите ее, пожалуйста, как голос советского моряка, на общем собрании".
– Все зачитать было нельзя, - сказал Велик.
– Там, где касается японцев, он как бы на прозу срывается.
Никита Михайлович молчал. Он растерянно рылся в пиджаке, перекладывая из кармана в карман то очечник, то пулеметную гильзу, подобранную утром на сопке. У него тряслись руки. Ни путешествие к месту боя, ни вчерашний выход в наряд вместе с товарищами сына не взволновали старика так, как этот переполненный письмами шкаф.
Он торопливо надел очки, сел за стол и громким стариковским тенором стал читать письма, адресованные заставе. Писали московские ткачихи, парашютисты Ростова, барабинские хлебопеки, подводники, геологи, проводники поездов, народные артисты, ашхабадские шоферы. Писали из таких дальних городов, о которых старый Корж никогда прежде не слышал.
Это были письма простые и искренние, письма людей, которые никогда не видели и не знали Андрея, но хотели быть похожими на него.
"Дорогие товарищи пограничники!
– читал Никита Михайлович.
– Мы не можем к вам приехать сегодня, потому что, во-первых, идут зачеты по географии и русскому языку. А во-вторых, Алексей Эдуардович сказал, что ехать сразу - это будут партизанские настроения. Просим вас записать нас заранее в пулеметчики. Мы будем призываться в 1943 году и сразу приедем на смену товарищу Коржу. Пока посылаем пионерский салют и четыре лучшие мишени".
– Эту штуку надо списать, - сказал Никита Михайлович.
Но писем было так много, что он вздохнул и стал читать дальше.
"...Цоколь памятника предлагаю высечь из Лабрадора, а самую фигуру поручить каслинским мастерам. Пусть медный боец вечно стоит на той сопке, где он отдал Родине жизнь".
"...Верно ли, что он умер от потери крови? Да неужели же такому человеку нельзя было сделать переливание или вызвать из города самолет?"
"...Мы, шоферы 6-й автобазы, обещаем подготовить четырех снайперов".
Бережно разглаженные ладонями Велика, лежали телеграммы, слетевшиеся сюда со всех краев Родины:
"...Медосвидетельствование прошел. Имею рекомендацию ячейки и краснознаменца директора. Разрешите выехать на заставу".
"...Телеграфьте: Калуга, Почтовый ящик - 16. Принимаете ли добровольцами девушек. Имею значок ГТО. Образование среднее".
"...Выездная труппа будет в первых числах мая. Готовим "Платона Кречета", "Славу". Сообщите, можно ли доставить вьюками часть реквизита".
"...Молнируйте: Москва, Трехгорная мануфактура. Имеет ли товарищ Корж детей. Берем ребят свои семьи".
Давно вернулись с манежа бойцы. Ушел, извинившись, начальник, и Велик увел с собой Павла. В казарме уже собирались в дорогу ночные дозоры, а Никита Михайлович все еще сидел за столом и громко читал взволнованные письма незнакомых людей.
Никогда еще он не чувствовал, что мир так широк, что столько тысяч людей искренне опечалены смертью Андрея. Он вспомнил размытую дождями дорогу к Мукдену, штаб полка, письма с тонкой черной каймой, наваленные в патронный ящик, и кислую бабью физиономию писаря, проставлявшего на бланках фамилии мертвецов. Получила бы жена такой конверт, если бы его, Никиту Коржа, разорвала шимоза?