Павел I
Шрифт:
Всеевропейской проблемой стала революция 1789 года во Франции, свергшая монархию и утвердившая республиканский строй. Теперь Франция — источник постоянной угрозы всем монархическим домам Европы, которые пытались выработать единый коллективный ответ. Однако Екатерина II, возмущенная революционными злодействами, не собиралась принимать прямого участия в контрреволюционном подходе. Она считала, что революция России не угрожает, довольствуясь моральным осуждением и помощью французским эмигрантам-роялистам.
Павел Петрович считал иначе. Он был уверен, что угроза существует для всех, и что революционную заразу надо выжигать огнём и мечом. Однако он ничего не решал, а с его мнением никто не считался. Последние годы царствования Екатерины II он превратился почти в изгоя, общения с которым избегали кто как мог. Эту «философию неуважения» замечательно сформулировала
Великий князь и Великая княгиня неоднократно приглашали княгиню в гости в Гатчину, но там она никогда не была, ссылаясь то на занятость, то на удалённость Гатчины от Петербурга. Главная же причина, как поведала княгиня, состояла в том, что она «не хотела вставать между матерью и сыном». Выходило, что как только она переступила бы пределы Гатчины, то её тут же стали бы вербовать я «партию» противников Императрицы. Конечно, это были глупости, и княгиня о том знала. Однако ей надо было доказать, что, несмотря на ее «корректное» и «уважительное» отношение, потом Павел Петрович «мучил и преследовал» её совершенно безосновательно. Неужели Дашкова не понимала прописную истину светского этикета: если ты не принимаешь приглашение, тем более многократно повторенное, то это — явный признак или неуважения, или презрения? В данном случае это — хамство в самом явном виде, совершенно никак не спровоцированное.
Дашкова ведь отказалась принимать приглашения не от какого-то нежеланного «соседа по имению», а от Наследника Престола. Притом, что ни Павел, ни Мария ни одного дурного слова о Дашковой никогда не сказали. Если поверить мемуарам Дашковой, то её жизнь — путь невинной праведницы и смиренной страдалицы. На самом деле всё было совсем не так. Когда Павел Петрович изгонял Дашкову из столиц в её дальнее имение, то имел на это полное право и как Самодержец, и как человек. Княгиня была деятельной участницей переворота 1762 года, а потом оскорбляла Цесаревича своим пренебрежением многие годы. Она — враг, и в этом Павел Петрович не ошибался…
В 1789 году Екатерине II исполнилось шестьдесят лет, и в последующие годы она начала дряхлеть на глазах. Как иронически и метафорически выразился граф П. В. Завадовский (1739–1812) в январе 1792 года в письме графу С. Р. Воронцову в Лондон: «Солнце на закате: не тот свет имеет, которым действует на Востоке и во время полдня». Завадовский знал, о чём писал: он два года числился в фаворитах «солнца» и четырнадцать лет назад «получил отставку»…
Чрезмерная тучность вела к сердечным болезням и физической немощи Царицы; последние годы она даже стоять более нескольких минут не могла. Мировые проблемы и внутренние заботы Империи её занимали всё меньше и меньше, а рычаги управления по факту переходили в руки близких ей лиц, но особенно одного, последней страсти старой женщины — Платона Зубова. Связь с Зубовым у Екатерины началась в год её шестидесятилетия. Он молодой, двадцатидвухлетний офицер Лейб-гвардии Конного полка, стоявший в карауле в Зимнем Дворце, попал в объект внимания Императрицы, которая только недавно рассталась со своим последним «ночным бутоном» — графом А. М. Дмитриевым-Мамоновым (1868–1803). Конногвардеец «утешил одинокое сердце» и быстро вошёл в фавор, да такой, которого когда-то даже всесильный фаворит Г. А. Потёмкин не имел.
Существует весьма красочное описание нравов, царивших при Дворе в последние годы царствования Екатерины. Оно принадлежит перу польского князя Адама Чарторыйского (Чарторижского, 1770–1861), который оставил заметный след и в истории России: интимный друг Императора Александра I, министр иностранных дел России в 1804–1806 годах. Князь Адам вместе с братом Константином (1773–1860) прибыл в Петербург в мае 1795 года, чтобы уладить семейные имущественные дела. Их отец, Адам-Казимир Чарторыйский (1734–1823), как участник противороссийского движения, потерял все свои имения, а попытка вернуть их и привела его детей в Петербург.
У молодых Чарторыйских в столице Империи имелись достаточно высокопоставленные покровители, которые и посоветовали обратиться к Платону Зубову и добиться его благорасположения; без этого дождаться нужного решения невозможно. И князь Адам неоднократно ездил на поклон к фавориту, а потом описал, как эти приемы происходили. На этом «важном государственном действии» считал обязанным присутствовать чуть ли не весь сановный Петербург.
«Приёмы у князя Платона происходили ежедневно в 11 часов утра… Вся улица [70] была полна каретами и
70
Приёмы эти происходил в Таврическом дворце.
71
Платон Зубов получил графский титул в 1793 году, а княжеский в 1796 году, так что в указанное время (1795) Зубов был графом, а не князем.
72
Грибовский Адриан Моисеевич (1725–1811), статс-секретарь Императрицы.
Так делались дела и вершились судьбы на излете Екатерининского царствования. Столичный молодой щёголь (в 1795 году ему исполнилось двадцать восемь лет) восседал на вершине властной пирамиды и принимал решения, почти все из которых его коронованная обожательница одобряла!
Князь Адам зафиксировал одну отличительную черту настроений столичного общества, где господствовали весьма раскрепощенные нравы; всё и все подвергались обсуждению и осмеиванию. «В обществе этом, — констатировал Чарторыйский, — никого не щадили, не исключая и Цесаревича Павла; но едва произносилось имя Императрицы — все лица делались серьезными, шутки и двусмысленности тотчас смолкали». Все прекрасно знали, что Екатерина не забывает и не прощает никакой критики или даже острот по своему адресу. А Цесаревич? Он — далеко, он — безвластен, а мать его терпеть не может. Поэтому он — желанная мишень…
Павел Петрович был осведомлен о настроениях столичного света, о нравах, утвердившихся в управлении. Ведь куда ни глянь, везде непорядки, нераспорядительность, лень, безделье, воровство и разврат. Дошло то того, что офицеры гвардейских полков являлись на полковые смотры в шубах и даже в муфтах! А разговоры какие в салонах велись: оторопь брала. Когда в 1793 году пришло известие, сначала о казни Людовика XVI, а в конце года, о казни Марии-Антуанетты, то находились в Петербурге разгорячённые головы, которые, не стесняясь, ёрничали на сей счёт. Обсуждали, чуть ли не смехом, как выглядела и в какую корзину скатилась из-под гильотины голова Короля, в каком «неопрятном» туалете взошла на эшафот несчастная Королева!
Распущенные придворные нравы рождали «дам и кавалеров», у которых ничего святого в душе, которые не ведают Страха Божия. Это всё безбожие, это всё коварные якобинцы, некоторые из которых пробрались на самый верх. Один из них — невыносимый Лагарп — воспитатель и наставник сына Александра, его ближайший друг! Однажды Павел не выдержал и задал сыну убийственный вопрос; «Этот грязный якобинец всё ещё при Вас?» У Александра от неожиданности подкосились ноги; в обморок он, правда, в этот раз не упал, но потом долго не мог прийти в себя.
Екатерина злословия и острословия по адресу коронованных особ не поощряла; о судьбе Короля и Королевы в её кругу говорить не дозволялось вообще. В других же домах Императрица «свободе мнений» не препятствовала. Её куда больше, чем история Бурбонов, занимала история Дома Романовых, и в первую очередь проблема престолонаследия. Шли годы, но от своей заветной идеи — отрешить Павла от видов на Престол — она не отказывалась, до самой смерти. Она вела себя так, как будто Павла не существовало вообще; ну жил там где-то в Гатчине несмышленый младенец, какой с него спрос. Ни один вопрос государственной важности с ним не обсуждала и ни к каким делам государственным не допускала. Пусть там марширует со своими гвардейцами, и того с него довольно!