Павел I

Сахаров Андрей Николаевич

Штааль пытался вспомнить ненависть, которую когда-то испытывал к Баратаеву, свой последний разговор с ним в Милане, свои мальчишеские слёзы. «Che i gabia о non gabia, е sempre Labia…» [335]

Женщина, похожая на Настеньку, робко вошла в комнату и стала сбивчиво объяснять, почему ещё не всё сделано, точно чувствовала себя виноватой. Гробовщик ласково и грустно кивал головою.

– К вечеру беспременно сделаем и на стол их перенесём, – говорила она тихо, вытирая передником притворные, как показалось Штаалю, слёзы. – За монашенками послали. В доме, верите ли, и иконы ихней не было.

335

«Богат

он или беден, но он всегда Лабиа» (итал.).

– А то, может, на Брейтенфельдово поле отвезём их! – вздохнув, сказал гробовщик. – Славное кладбище и в большом порядке.

– Надо частного спросить, – ответил квартальный поручик. – Без частного нельзя… Они, верно, в кабинете будут рыться? – вполголоса спросил он Штааля, показывая глазами на старика. – Вот ключи…

Ламор взял связку ключей и измученной походкой направился за квартальным в соседнюю комнату. Штааль, оглянувшись на женщину, последовал за ними. В кабинете ничего не изменилось. На большом столе в беспорядке стояли склянки, лампы, реторты. Ламор приблизился к маленькому столу, тяжело придвинул стул, сел и стал пробовать ключами средний ящик.

– Я вам не нужен? – спросил Штааль.

– Нет, нет… Если б вы были добры дать мне час времени…

– Ах, дела какие, Господи! – повторил квартальный, видимо желая вызвать Штааля на разговор об убийстве императора. Но Штаалю больше не хотелось рассказывать.

– От чего умер? – спросил он тихо полицейского.

– Верно, от аневризмы. Доктор сказал, разорвалось сердце. А может, и отравился, не разберёшь. Лекарь пошлёт к штад-физику, а штад-физик к просектору, уж мы знаем… Человек тоже был странный, изволили знать? Комнаты сами видите какие. Шкелеты, – сказал испуганно квартальный. – Мы даже наблюдение учинили в последние месяцы, – нет ли чего такого? Да так, словно бы и ничего. Вот только огнегасительному мастеру на случай дали знать для предостережения пожара… Оригинал, – старательно выговорил он. – Нашли у этого стола. На полу лежал… Писал, писал и вдруг умер. Да, может, им и тетрадь эту дать, что ли? Вот, на столе открытой лежала… Писал, писал и умер, – повторил квартальный.

Штааль тотчас узнал переплетённую в чёрный атлас тетрадь, в которой когда-то в Милане он прочёл тайком несколько непонятных страниц. Сердце у него забилось. На первой странице, как тогда, он увидел огромную цифру 2, под ней слова «Deux – nombre fatidique». [336] От волнения у Штааля остановилось дыхание. Он быстро перелистал тетрадь, на три четверти исписанную знакомым прямым мелким почерком с утолщениями по горизонтальной линии. Почерк этот становился всё неразборчивее и нервнее на последних исписанных страницах. Штааль заглянул в самый конец рукописи, но читать не мог. Перед ним выскакивали лишь отдельные слова и фразы, то французские, то латинские. В особую строчку прыгающими буквами было выписано: «Не жизнь, а смерть в сиём эликсире…» Штааль разобрал ещё последнее слово – delivrance. [337] За ним следовало чернильное пятно, по-видимому раздавленное тетрадью и перешедшее на другую страницу.

336

«Два – число вещее» (фр.).

337

Освобождение (фр.).

– Вы думаете, так писал и умер? – быстро спросил Штааль квартального и, не дожидаясь ответа, отошёл к Ламору. Старик хмуро оглянулся и заслонил бумагу, которую читал. Штааль отдал ему тетрадь и вышел с квартальным в коридор.

– А богатый был человек, и наследников нет, – заметил квартальный.

– Разыщутся, – сказал Штааль, стараясь успокоиться.

– Верно разыщутся, а то в казну магистрат отпишет.

– Нам с вами пригодилось бы, – пошутил Штааль.

– Ещё

как, и не говорите, – засмеялся квартальный. – Так неужто и вы, господин поручик…

Он не докончил фразы. Им навстречу шёл неровной быстрой походкой пожилой человек, которого Штааль тотчас узнал. «Бортнянский? – с удивлением подумал он… – Да, ведь правда, они приятели были». Штааль первый поклонился директору придворной капеллы, хоть и считал его низшим по общественному положению. Тот растерянно на него взглянул и спросил, не останавливаясь:

– Туда можно?

– Сделайте милость.

Штааль спустился по лестнице и вышел из мрачного дома, решив вернуться через час за Ламором. Он погулял немного, раза два взглянул на часы Было холодно и скучно Штааль свернул на людную улицу. Из кабака нёсся отчаянный рёв. Против входа столпились люди. Слышались раскаты смеха. Штааль протиснулся, – ему не сразу дали дорогу, и это ему не понравилось: накануне дорогу уступили бы немедленно. Посредине кучки высокий мужик показывал дрессированную суку. «Шевалиха, как есть Шевалиха», – гоготали в толпе. Мужик, радостно улыбаясь, снял шляпу. «А ну, покажи барину, что делает Шевалиха…» Собака зевнула и легла на спину лапами вверх. Раздался новый взрыв хохота. Штааль поспешно отошёл. «Надо бы прекратить это безобразие… Нет ли бутошника? – гневно подумал он, оглядываясь. Будочника не было. – Чёрт их возьми, экое безобразие!» – сказал Штааль уже менее сердито и, отойдя немного, засмеялся. При мысли о госпоже Шевалье сердце у него снова сладостно замерло.

Когда он вернулся, уже стемнело. Ламор неподвижно сидел перед столом, на котором лежал чёрный портфель.

– Спрячьте, спрячьте ваши секреты, – полушутливо сказал Штааль, вытянув левую руку и закрывая на мгновенье глаза.

Ламор поднялся, не отвечая, и взял портфель.

– Надеюсь, нашли интересные документы?

– О, да, чрезвычайно интересные, – пробормотал Ламор. – Чрезвычайно интересные…

Он остановился, обвёл вокруг себя взглядом и, выйдя в спальную, снова склонился над мёртвым телом Баратаева. У постели ярче горели высокие свечи. Кисея казалась жёлтой.

– Чрезвычайно интересные… Чрезвычайно интересные… – бессмысленно бормотал Ламор.

«Ну, и он, кажется, тоже с ума спятил», – подумал Штааль с удивлением.

– Так я вам больше не нужен, – нетерпеливо спросил он.

– Не нужны… Благодарю… Более не нужны.

Они вместе спустились к выходу, В коридоре Штаалю показалось, что где-то вдали слышна тихая музыка. Везде были зажжены свечи. На площадке квартальный поручик, галантно улыбаясь, разговаривал с той же женщиной. «Всё перебрали?» – спросил он и игриво подмигнул Штаалю. Лакей подал шубу старику.

– Прикажете извозчика позвать?

– Сбегай за двумя извозчиками, – сказал Штааль, оглядываясь на женщину. Лакей выбежал на улицу.

– Вы куда? К Демуту? – спросил Штааль Ламора.

– Я?.. Да, в самом деле… Искренне вас благодарю за услугу… Кстати, я на днях уезжаю из Петербурга.

– Что так? Во Францию?

– Да, вероятно… Мне здесь больше нечего делать… Впрочем, и во Франции тоже нечего. Нигде больше…

Штааль смотрел на старика с недоумением, и вдруг ему снова, как когда-то при первом знакомстве, бросился в глаза восточный облик Ламора, точно обострённый измученным выражением. При дрожащем огне свечей лицо его было мёртвенно-бледно. Древний, дряхлый, сгорбленный, Пьер Ламор медленно выходил в дверь, тяжело опираясь на палку. «Скоро помрёт, не иначе», – подумал Штааль с сожалением.

– Тогда позвольте вам пожелать… – начал он. – От всей души…

– Благодарю вас.

– Так… вы когда же едете? – спросил Штааль, не зная, что сказать.

– Я?.. Куда?.. Как только будут готовы бумаги. La podorojna, – с трудом улыбаясь, выговорил Ламор.

В тумане, к облегчению Штааля, показались сани. Лакей стоял в них боком, держась за плечо извозчика.

– Одного нашёл, барин, – запыхавшись, сказал он, соскакивая. – Совсем перепился народ.

– Для вас есть извозчик, – обратился Штааль к старику. – К Демуту отвези барина… Так до свидания. Всего, всего лучшего…