Павел II. Книга 3. Пригоршня власти
Шрифт:
Отлегло от сердца и у Волковых, знавших, что Тимур нажевался паршивой рыбешки. Опасаясь нежданного переоборачивания, Тимур самым похабным образом отравился, хорошо еще, что рыбка была мелкая и что он голову ее, наиболее ядовитую в протухании, сплевывал, — нюх сработал природный. От дурноты слабый-слабый Тимур утром, не глядя, выпил горячего, которого ему жена дала. И тоже ни во что не превратился, хотя пил настоящее молоко из-под живой коровы. Поила Маша Тимура с деревянной ложки: счастье было Тимурово, что по слабости он эту ложку не надкусил. Знал бы он, чем грозила ему эта ложка! Ее и дириозавр-то в лапу взять побоялся бы, не запасшись лепестком
Но ничего, кроме испорченного желудка у Тимура, братья неприятного не изведали, пока боролись за свое право питаться тюлькой. Заодно уж и про молоко узнали. За всеми такими тревогами чуть не прозевали перекусиховцы самую страшную беду, какая грозила им с самого уезда из Нижнеблагодатского.
Фургон с двумя прицепами тихо полз по Калужской губернии, заправляясь краденым бензином. Тепа, Пелагеин муж, давно придумал, как за эту вонючую жидкость не платить, раз уж без нее фургон, сколько ни пинай, ехать не хочет. Подойдет к бензоколонке эдак, поглядит на тамошних, ощерится, уйдет. Потом Антон так же. Потом Тимофей. Потом Артем. На третьем-пятом Волкове у колоночников нервы сдают — сами предлагают, сами наливают, — и даже деньги норовят сунуть вдобавок, еще не то сделаешь, когда ходят тут всякие с волчьими мордами. И никакого вымогательства. Никто из колоночников даже не спросил ни разу — отчего у гостей зубы такие большие. Сказок не читают, что ли?
Только в рэкете, в любимом чисто человечьем способе коротать досуг, братья не понимали ничего. У очередной колонки пристроился к ним старый-престарый мотоцикл, — «Харлей», что ли. Он то уходил вперед, то отставал, выхлопная труба грохотала что твой пулемет, очень раздражая баб, катавших тесто на будущую лапшу в главном фургоне, и будила тех, кто прилег отдохнуть в прицепах на мешки с припасами, — но потом мотоцикл отстал, растаял в февральском тумане. Никто бы про эти выхлопы не вспомнил, если бы поздним вечером того же дня не загрохотали похожие звуки со всех сторон. Фургон криво и тяжело сел на дорогу: автоматная очередь прошила три шины из четырех. Тимур, сидевший на правом сиденье в кабине, чтобы никому не досаждать своими упражнениями на губной гармонике, был хоть и человек, но еще не вовсе окончательно, ночное зрение сохранял и увидел, что мотоцикл размножился. Все бистро угодило в засаду. Хорошо, подумал Тимур, если это только загонщики, а ну как охотники? Это ж надо было подаваться в люди, спасать шкуру, чтобы тут же увидеть, как люди на людей же и охотятся? Эх, нет на них бабушки Серко, она бы мигом что-нибудь сообразила.
Но соображал не одна бабушка Серко, у ее внуков в головах тоже кое-что было. Тимур задрал лицо к незримой за облаками луне и подал братьям сигнал опасности: уныло, по-лесному, завыл. Мужики в прицепах проснулись мгновенно, тоже еще не все привычки утратили.
А бабы и спать-то не ложились, они лапшу катали и резали. Неистово завизжала Стеша, забилась под лавку, но больше в панику не впал никто. Анфиса отвесила Пелагее шлепок и указала на пирамиду составленных в углу «толстопятовых», сама же полезла за гранатой. Нападающие взламывали дверь фургона, но Пелагея, а за ней и Варвара, и Глафира уже ощетинились оружием, Глафира даже противотанковым ружьем. Первому же, кто просунул свою обутую в шлем голову внутрь, бабы дружным залпом ее и разнесли.
— Беречь припасы! — крикнула Анфиса, прячась за мешок с мукой. Но бабам сейчас было не до ее экономий, следующие двое храбрецов вывалились на дорогу крупными кусками. Глафира высунула базуку наружу и очередным выстрелом превратила отрезок пустой дороги в воронку. Бабы посветили в сторону фургонов: те были отцеплены и стояли метрах в двадцати. Их, видимо, атаковала другая группа, доносился оттуда только мат и глухие удары вперемешку с явным хрустом костей: то ли Волковы до оружия не добрались, то ли больше полагались на свои руки.
Еще один нападающий, тоже в шлеме, но без оружия, вразвалку подошел к взломанной двери фургона.
— Выводи баб, — скомандовал он неизвестно кому, — прочих я сам, из «макарона»…
Кому он командовал — история не узнала: сперва его физиономию залепил умело пущенный Аграфеной колоб из полужидкого теста, потом в тесто кто-то выстрелил, и «макаронник», не успев достать своего «макарова», рухнул на дорогу.
— Вот те макарона! — взвигнула Стеша, ловко прыгая на крышу фургона. За ней, вместе с парой «калашниковых», влезла Пелагея, Анфиса передала несколько гранат. Стеша только успевала ткнуть пальцем во тьму: «Там!» — и Пелагея уже всаживала в это место что-нибудь разрывное. Мужики, кажется, тоже кончали битву.
Из кабины вылез Тимур, он плевался. В руке у него за шиворот висел паренек лет шестнадцати, которому Анфиса посветила в глаза: там было совершенно стеклянно.
— Накурился? — деловито спросила она.
Тимур понюхал.
— Нет, кажись, ацетон… Или пятновыводитель… Или от моли что-то… Что делать-то с ним, Фиса, он мне в окно гранату кинул, не разорвалась, я ему ее назад, по кумполу попал, и вот… — Тима стыдливо показал на следы глубокого укуса, которым отмечены были нос и подбородок подростка.
— Пусть лежит пока, других пленных посчитаем. И хоронить ведь тоже надо. И сматываться скорей. — Анфиса, похоже, никаких других вариантов, кроме полной и окончательной победы над напавшей бандой, не предвидела, но боеприпасы все равно берегла.
— Ты гляди, гляди… — завизжала Стеша с крыши: «макаронник» сел в дорожную грязь и пытался встать. Вместо лица у него пока что был ком лапшового теста. Варвара большим тесаком очистила ему лицо; ран на нем не было, пуля куда-то ушла, но со щеки лоскут кожи сняла сама Варвара.
— Екинауз сегин!.. — внезапно выдохнул Тимур. Это страшное ругательство он тоже получил в наследство от бабушки Серко. В пленном он признал дежурного с военной базы, с которой увел прицеп к фургону. Бывший дежурный зло и кроваво глянул на него.
— Сегин… сегим… — зло буркнул он, — опознал, подлюга. А за хищение, знаешь что? — Тимур такой наглости не стерпел — и всеми четырьмя конечностями, по-волчьи, прыгнул на пленного. Бабы с трудом его оттащили. Пленный валялся на дороге, кажется, еще дышал. Но Тимур жаждал крови, и кто его знает, что натворил бы, не кинься к нему на грудь Маша с воплем: «Не убиваа-ай! Хватит убива-а-ать!»
— А кого я убил? — удивился Тимур. — Я парня малость попортил только, ну а вы тут на меня, как борзые, навесились. — Потом огляделся вокруг: число трупов могло колебаться от трех до пяти, толстопятовские разрывные не давали возможности сосчитать, сколько тут было тел сперва. Пелагея густо покраснела, а Стеша и вовсе спряталась ей за спину. Она-то знала, кто тут был наводчиком, кто убийцей, — хоть и самозащита, а все же…
— Никого, никого ты, Тимочка, не убил, и не надо убивать, — запричитала Маша, покрывая колючее лицо мужа поцелуями. От фургона, тяжело согнувшись, пришел Антип, у него на горбу лежало еще одно тело, видать, целое.