Паж цесаревны
Шрифт:
Между тем в воздухе нависла гроза. Откуда она — никто не знал, но грозовая туча была близко, и никакие потехи, никакие торжества не могли устранить эту тучу, которая приближалась медленно, но верно с каждым днем, с каждым часом царствования Анны.
Глава II
Дела принца Антона плохи. Бирон — защитник
Весна широко распахнула свои ласковые объятия. Зазеленел пышнокудрою листвою Летний сад. Душистые липы зашуршали клейкими листочками. Освобожденные от зимнего покрова реки Фонтанная и Мия, между которыми разрослись тенистые аллеи сада, веселым журчанием приветствовали душистый, радостный май.
Наступил день последнего куртага у императрицы, после которого Ее Величество собиралась уехать на некоторое время в Петергоф.
По принятому обычаю, в больших залах поставили столы для карт. Карточная игра процветала на куртагах. Сама Анна Иоанновна часто принимала участие в игре, причем если выигрывала, никогда не брала денег от проигравших; проигрывала же очень охотно и тотчас же поручала расплачиваться из собственных сумм.
За одним из столов сидела сама императрица, фельдмаршал Миних, гофмаршал Левенвольде и шведский посланник барон Нолькен.
Анна Иоанновна милостиво шутила, улыбалась и, видимо, была в духе. Ее настроение отражалось, по обыкновению, на лицах всех присутствующих. Сухое, красивое лицо фельдмаршала Миниха с почтительным вниманием следило за картами. Играли в «фараон», любимую карточную игру императрицы.
Карта значительно шла Анне в этот вечер. Через полчаса государыня обыграла и Миниха, и остальных.
— Что, не везет, фельдмаршал? Небось, бить турку полегче будет! — засмеялась императрица.
— С таким замечательным противником, как Ваше Величество, нельзя и думать состязаться, — любезно заметил шведский посланник.
— В картах, барон, — улыбнулась государыня.
— Ваше Величество слишком скромны, не замечая своих преимуществ! — тонко отвечал дипломат.
— А вот граф думает иначе, — произнесла снова Анна, кивнув на Миниха, — он очень и очень не прочь бы помериться со мною в споре за несостоятельность Белградского мира. Не правда ли, фельдмаршал?
С низким поклоном Миних склонил свою старую, красивую голову.
— Все, что ни делается Вашим Величеством — все к лучшему, — произнес он.
— Спасибо, любезник. Умеешь красно сказать. Да чего ты не умеешь, спрашивается? — и глаза императрицы красноречиво направились в угол, где стоял принц Брауншвейгский, выросший, загорелый, но не ставший от этого ни мужественнее, ни смелее за эти шесть-семь лет.
— Я уже имел честь доложить Вашему Величеству о военных успехах его высочества принца…
— Да, да! — рассеянно произнесла государыня и заговорила со шведским посланником о посторонних вещах.
Миних взглянул по направлению тщедушной фигурки Антона, затянутого в полковничий мундир кирасирского Брауншвейгского полка, и подумал:
«Что можно было сделать из этой куклы? Приходилось поневоле писать о его храбрости… Это одно могло придать ему некоторый ореол в глазах принцессы. А сделать его иным мог бы один только Бог… Не слишком ли многого требуют от победителя турок?»
Между тем принц беспокойно вертелся и оглядывался во все стороны. Он, очевидно, искал кого-то. И вот лицо его прояснилось. Довольная улыбка мелькнула на губах. Робко, бочком, по свойственной его застенчивой натуре привычке, он пробирался к окну, у которого весело разговаривали и смеялись две девушки-однолетки: одна худенькая, некрасивая блондинка, но с милым, усталым и не то капризным, не то наивным личиком; другая — быстроглазая, пышная брюнетка со смуглым, красивым, румяным лицом.
Одна из них была принцесса Анна; другая — Юлиана, баронесса фон-Мегден, ее фрейлина.
За эти 6 лет они успели превратиться из девочек-подростков во взрослых стройных девушек-невест.
Около черноглазой смуглянки Юлианы стоял высокий красивый вельможа и весело рассказывал веселые анекдоты, вызывавшие громкий хохот обеих девушек. Это был недавно пошедший в гору бывший казанский губернатор и егермейстер, теперь кабинет-министр, Артемий Петрович Волынский.
Принц прибавил шагу и заметил, что кабинет-министр что-то удивительное проделывает со своим выразительным лицом. Красивые, правильные черты Волынского приняли старческое выражение; свежие, румяные щеки отвисли книзу, глаза сощурились. Прикрывая их рукою, наподобие зонтика, Артемий Петрович, брезгливо морщась и подрыгивая ногами, тянул глухим старческим голосом:
— Не до дел мне теперь, ваша светлость, я чаю, видите… Проклятая подагра одолела. Ни стать, ни сесть. Ой, ой, ой, хо, хо, хо!
— Да это граф Остерман! — громко расхохоталась Юлиана. — Смотри, смотри, Анна, как похоже!
Принцесса не могла не расхохотаться остроумной выходке кабинет-министра.
— Ну, и затейник же вы, Артемий Петрович, — произнесла она, смеясь, ласково взглянув на Волынского.
Но тот уже успел преобразиться. Приподнял плечи, гордо вскинул голову, выправил грудь, нахмурил брови, закусил губы, — и перед обеими девушками точно предстал сам светлейший герцог Курляндский.
— Бирон! — прошептала Юлиана, давясь от смеха, в то время как принцесса Анна испуганно схватила за руку разошедшегося кабинет-министра.
— Ради Бога, Артемий Петрович, что выделаете? Кто-нибудь может подсмотреть и донести герцогу.
— Я не боюсь, принцесса, — смело, блестя своими большими глазами, произнес Волынский. — Самое дорогое, что у меня есть — моя жизнь, но она уже отдана родине и государыне. Стало быть, взять с меня нечего и опасаться, значит, мне нет основания.
Затем, сразу изменив тон своей речи и низко поклонившись подошедшему принцу Антону, он произнес:
— Ваша светлость, рад изъявить вам мое почтение.
Обе девушки закусили до боли губы, чтобы не расхохотаться: лицо, манеры и фигура Волынского разом превратились в лицо, фигуру и манеры принца Антона.
Между тем Волынский в том же тоне, картавя и заикаясь, продолжал:
— К величайшему моему сожалению, дела заставляют меня покинуть столь прекрасное общество.
И он бочком, как это делал всегда принц, отошел от громко расхохотавшихся уже теперь молодых девушек.