Печалясь и смеясь
Шрифт:
– Сегодня у нас вырезочка, – шепотом сказал мужчина. – А что тебе сделать завтра?
Кот понюхал блюдце, отодвинул его от края, пошевелил ушами.
– Очень красивый кот, – сказала я мужчине. – С ним даже поздороваться хочется.
Мужчина непонимающе посмотрел на меня.
– Что вы говорите? – спросил он. И тут же, не ожидая моего ответа, будто извиняясь перед котом за то, что отвлекся, он сказал снова: – Так что тебе сделать завтра?
– Сделай так, чтоб эта рыба, – он кивнул в мою сторону, – больше сюда не приходила.
– С той стороны, – вежливо сказал мне мужчина, – есть еще одна
…Определенно, жилетка была мне не к лицу.
Догони себя Отрывок из статьи
…Вспоминается вот что…
В пору начала движения за коммунистический труд, когда соревнование только входило во все сферы нашей жизни, и нам, газетчикам, и комсомольским работникам хотелось посмотреть на него как бы изнутри. Не по количественным, а по качественным параметрам.
Мы раскладывали перед собой обязательства и с беспощадной суровостью вычеркивали из них то:
…что люди обязаны делать за свою законную зарплату,
…что им надлежит совершать как комсомольцам и коммунистам,
…что полагается им как людям просто порядочным.
С азартом игроков мы следили: что остается «в осадке»? Какую сверхприбыль мы в итоге получили?
Невычеркнутое казалось золотым промытым песком. Мы радовались ему как величайшей находке. Например, такому: «пошел учиться в пятый класс после десятилетнего перерыва». Нравились тогда парадоксы типа: сын и отец учатся по одним учебникам, первый – днем, второй – вечером.
Соревнование требовало знаний. Образованность помогала рабочему ориентироваться в новых тогда условиях зарождавшейся научно-технической революции. Знание становилось ценностью. Вся суть этой тяги к знаниям оценится потом, через десяток лет…
Идя на машиностроительный завод имени Калинина, я думала: хорошо бы увидеть то, что формирует незаметно и исподволь нынешнее соревнование? Что несут в завтрашний день парни, работающие на заводе, у которых, как правило, десять классов уже за плечами, а на пальцах порой аляповатые перстни? Что копит в себе это речистое, длинноволосое, предельно независимое поколение?..
(Журнал «Молодой коммунист»,1975)
Ледяная тоска
Простыня величиной с футбольное поле в моей жизни была. И обметана она была снежками-колышками. Завалященький аэродромчик возле поселка, куда и птица не летит, и тигр нейдет…
Я вручала в поселке авторучку на гранитном постаменте местному корреспонденту нашей газеты. Имелось в виду: прилечу, вручу, улечу.
Прилетела на сооружении, которое по производимому шуму было похоже на летающий трактор, собранный в кружке «Умелые руки». Мне бы, дуре, сбросить эту авторучку с летающей сковородки на чистое поле, помахать стоящему внизу корреспонденту и развернуться назад. Я же сошла с фырчащего чудовища. Я пожала правой рукой ладонь героя-корреспондента газеты, левой всучила ему пишущий гранит, а за моей спиной примус всхлипнул и улетел восвояси.
На землю пала мгла.
Больше на это поле ничто не прилетало. Ни трактора, ни сковородки, ни тарелки, никакая другая посуда. До ближайшего места, где что-то ездило и двигалось, было двести километров.
Моя
…Не знаю, может, сегодня там уже метро. Я про то, что было двадцать пять лет назад.
Я сидела сутки, вторые, третьи…
И мне было страшно.
Всегда с недоумением читаю материалы о том, как судьба кого-то там куда-то загнала, и этот кто-то обнаружил такое, о чем он и не мечтал. Люди рассказывают ему истории про свои замечательные жизни, мастера-умельцы показывают сделанных из ничего райских птиц и нарисованные на беленых стенах картины в стиле «примитив».
Неконтактная я женщина.
Я стесняюсь лезть к людям с расспросами. Я не вижу за собой права получать ответы. Я умею слушать, умею очень хорошо, но я не смею это после– на газетную полосу.
Но это я поняла потом, потом…
Тогда же я сидела и ждала у белой простыни погоды. Никому я не была нужна, никому. Дома были повернуты на улицу безоконной стороной. В доме приезжих почему-то на полу сидели мужики и молчали. Иногда они пили водку, заедая ее салом с хлебом. Мне тоже хотелось есть, я покупала в магазине пряники и грызла их с водой. Спала я за простыней, которой выгородили женскую половину.
Скорее всего, мне просто не повезло. Попади я в какое-то другое место, и все было бы иначе. Я же попала в место мрачное, молчаливое и бедное.
То, что я «из центра», никого не интересовало. Думаю, сам факт его существования эти жующие хлеб с салом мужики воспринимали так, как я теперь воспринимаю что-то про Багамские острова. Я почувствовала невероятную отдаленность одной жизни от другой. Ну что им было до того, что тогда где-то запоем читали Ремарка и Хемингуэя? Что меняла в их жизни наша городская суета, будто бы состоящая из забот о них? Сидящих на полу и молча жующих хлеб?
Но если есть такой поселок, то смешно думать, что он единственный в своем роде. Может, их есть даже два. Или восемь. Может, они – такие поселки – часть земли вообще?
Я не понимала. Я ощущала. И боялась.
Может, тогда все сидящие на полу были хемингуэевские старики и надо было их именно так увидеть, с рыбиной, или лесиной, или с чем-нибудь сопротивляемым. Тогда бы я узнала, что они сильные, могучие и пр.
Отлично понимаю, как я выгляжу в их глазу.
Девчонка, брезгливо перешагивающая через ноги, пять раз в день моющая руки под гремящим умывальником и смотрящая в небо. Что ей тут надо? Кто она есть?
Журналистка. А!!! Была б хоть артистка.
Тот, которому я привезла авторучку, меня избегал. Как я потом выяснила, редакция совершила опрометчивый поступок, выгравировав на граните его имя. Его корреспондентский грех был тайный. Заметушечки шли в громадном количестве, но под псевдонимом. В них были изысканные выражения типа «встав на трудовую вахту» и «идя навстречу Великому Октябрю».
Я ходила по безоконной улице и не понимала ничего ни в себе, ни в людях. Почему из всех возможных вариантов проверки жизнью мне был предложен этот – молчаливый, без окон, с твердыми пряниками? Или все было не так? Была обычная, снулая периферийная жизнь?.. Как есть снулая столичная…