Шрифт:
Вот уже более десяти лет па литературном небосклоне существует планета Анатолия Кима.
В этот мир читатель попадает, пройдя через поэтику заглавий его повестей: «Собиратели трав», «Луковое поле», «Лотос», «Соловьиное эхо», «Белка» — мир природы, мир зверей, мир людей. В нем все полно соответствий, превращений, метаморфоз, все знакомо и узнаваемо и все носит «печать тайны» — тайны художественного свеобразия писателя. Этот мир сотворен писателем, и «библейский дух» («Лотос»), «мифическое время» («Белка») — отнюдь не случайные словосочетания, но слова-шифры, слова-ключи, «дорожные указатели» при путешествии по его Земле.
Она сотворена просто и прекрасно. «Земля, на которой уснуло луковое поле, стоя уснули деревья, забылись в камышовых домиках усталые люди, — земля тоже спала, и снились ей разные сны… Безветренно было, тихо и очень широко в пространстве мягкой ночной тьмы… Все, что питалось от земли, жило на ней, было частью этой земли, и она дышала сквозь миллиарды живых
Деревья спят, земля дышит, поле вздыхает, месяц вздрагивает, яблоки восхищаются, тополя убегают… природа исполнена жизни, как никогда после Гоголя.
Прекрасна эта земля, когда природа и звери живут единой жизнью. «Почему меня так волнует вечерний деревенский час, когда стадо возвращается домой? Сколько невыразимой радости и древнего, библейского духа таится в этой будничной картине. Как суетятся, как озабочены хозяйки, встречая своих Пеструшек и Март, брадатых и рогатых Маек, глуповатых, пугливых, хриплых баритональных Борь» («Лотос»). И, подобно тому, как, рисуя мир природы, писатель наделяет ее сознанием и действием, очеловечивает ее, говоря о животных, А. Ким даже при перечислении не унизит их написанием с «маленькой буквы» — они для него Марты и Боря. Воистину: «…это хорошо». «Все живое насытилось жизнью и не тревожилось смертью» («Луковое поле»).
Миф Анатолия Кима непонятен, если не проникнуться мыслью одного из его героев, который «думал о родстве всех живых, воздухом и водою дышащих, с красной или зеленой кровью, земных существ: родстве и взаимном уничтожении их во имя дальнейшего шествия жизни» («Соловьиное эхо»). Это философия всеединства, убежденность в том, что человек — и шире — всякое ЖИВОЕ СУЩЕСТВО — причастно другому. Эти мотивы родства, всеединства уже звучали в русской мысли и русской литературе. О связи во времени думал чеховский студент: «Прошлое… связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой». Это мироощущение, вера студента в то, «что правда и красота… продолжались непрерывно до сегодня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле», наполняли героя чеховского рассказа ожиданием счастья, «и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла».
Мироощущение А. Кима исполнено тревоги за эту чудесную и восхитительную жизнь. Источник тревоги — в самом мироустройстве. Родство всего живого — дар, который нужно сохранить и творчески преобразовать. Дар может быть наградой и проклятием.
Герой «Лотоса» вспоминает, как «ребенком лет пяти он увидел однажды на казахстанском пустыре, стоя среди кустов репейника, как из семенной коробочки какой-то невысокой колючей травы вылезает мохнатая гусеница. Само растение, на верхних отростках которого торчали, словно фонарики, круглые коробочки, и вылезающая гусеница были одинакового мутно-зеленого цвета, и, может быть, поэтому мальчику так просто было решить про себя, что на его глазах трава превращается в насекомое… И ужо зрелым человеком он, вспоминая явленное ему таинство природы, говорил себе: разве в ней не так же все и происходило? Огонь породил камень, камень породил воду, вода породила землю, земля породила траву, а трава — живого червяка… Так ему воочию представилась одна из главных закономерностей жизни: мука рождения чего-нибудь нового, тревога преображения, неимоверная боль превращения травы в живое, движущееся существо». На этих же законах, согласно кимовскому герою, зиждется и искусство: «Подобно этому и паше преображение искусством, полагал Лохов. Последнее никогда но бывает доказательством окончательного перевоплощения, но всегда надеждою на это. Веря и сомневаясь в том, что из него должно образоваться какое-то иное высшее существо, художник пользуется своим даром мечты и воображения»…
Эстетика А. Кима — эстетика преображения, тесно связанпая с его этикой. Вечно творящая, исполненная превращений жизнь планеты и человек, творящпй искусство по законам жизни и жизнь по законам искусства, — так относятся между собой столь важные для мышления А. Кима категории, не впервые возникающие в истории отечественной мысли («если всякое художество есть преобразование того или иного вещества, вложение в него нового высшего порядка, то в чем ипом состоит духовное делание, как не в преобразовании всего существа человеческого?» — спрашивал Флоренский).
Даже смерть писатель воспринимает как преображение — смерть одного из героев «Лотоса» описана как недоступная тайна человека, «принимающего последние страсти преображения». И хотя, в отличие от многих своих современников, А. Ким тактично обходится без поверхностных обыгрываний евангельских мотивов, исключение он делает лишь для сюжета о воскресшем Лазаре: «Редкие прохожие попадались мне навстречу, я вглядывался в них с неистовым вниманием и тоскою воскресшего Лазаря» («Лотос»), «совершенно новый взгляд — восприятие воскресшего Лазаря — теперь определял его отношение к людям» («Белка»).
Откуда же в этом гармоничном, плавно перетекающем из состояния в состояние мире зло п страдание, а писатель отнюдь не отгораживается от того, что может смутить благостный оптимизм мыслителя? Это н есть самый мучительный для А. Кима вопрос, и каждое из его произведений, в сущности, продиктовано стремлением задать его читателю, поделиться с ним своей тревогой и болью, но отнюдь не безмятежной уверенностью в том, что в лучшем из миров все хорошо или вот-вот будет хорошо. Мало кто из писателей так не боится признаться в собственном незнании ответов на сложные вопросы. Оправдание тому — «печать тайны» на мироздании.
Если составить частотный словарь языка А. Кима, то наверняка выяснится, что чаще всего в его повестях встречаются слова с таким понятием, как «тайна». Категория «таинственное» существенна в художественном мышлении писателя. «Таинство окружающего космоса», «воспринимаемое бытие представлялось странным и размытым, вдвойне странным и неопределенным», «созерцатель всей этой странной картины, части которой соединены и слеплены меж собою игрой случайности, а не внутренней необходимой связью», «печать тайны на всем облике …подаренного мне мира», «тайна любви», «темное пятно неизвестности», «Человечество жило своей затаенной внутренней жизнью», «затаенное бытие чувств и мыслей», «высшая тайна жизни» — эти слова и словосочетания навязчиво сопровождают читателя «Соловьиного эха». Но «покров тайны», «тайный лад» и «тайный ход», «тайно раздраженный человек», «тайная глубина», «невидимая враждебная рука», «неведомая сила», «смутная память», «тайна превращений», «господин Удивительный Случай» из «Белки» говорят о том что слово «тайна» и близкие к нему (не случайно А, Ким часто употребляет выражения «какой-то», «по всей видимости», «смутно») в творчестве А. Кима играют ту же роль, что слово «вдруг» у Достоевского, роль «зажигания», подключающего энергию описания и сюжета, характера героев и общей художественной атмосферы. Вывод исследователя творчества Достоевского В. Топорова, сделанный на основании анализа таких значимых для писателя слов, как «вдруг» и «странный» («в этих условиях затруднены какие-либо предсказания, неожиданность не просто возможна; как правило, эта возможность всегда реализуется»), может быть перенесен и на произведения А. Кима, на которых проступает «печатью тайна».
Тайна рождает «томительное беспокойство и душевный гнет», утомительность «хрупкой жизни» и ее «неустойчивость», «неизбывную тревогу нашего двадцатого века» («Соловьиное эхо»), «безвестные ужасы», страх смерти, «дьявольский блеф бытия», «бессмысленное существование» («Белка»).
Но тайна отнюдь не обязательно должна восприниматься со знаком минус. И прежде всего потому, что она не всесильна. Можно «приблизиться к тому состоянию духа, которое, как учат буддисты секты дзэн, предвосхищает мгновенное и нерассудочное постижение самых глубоких истин мироздания» («Соловьиное эхо»). А знакомому с европейской философской традицией повести А. Кима напомнят знаменитое выражение Николая Кузанского: «Непостижимое постигается посредством его непостижения». И тогда за покровом тайны обнаруживается то, что противостоит «отчуждению смерти» — в борьбу с «Безносой» вступает «Любовьвоительница», обнаруживаются истинные границы «духовной сущности» человека, загорается «пламя человеческой надежды, доброты и любви». «Доброта Человечества расходится во времени на отдельные ручейки, реки и тихие хранилища и питает собою то мгновение соития Человека и Солнца, из которого прорастает творчество», человек слышит «повеление себе никогда ничего не бояться и немедленно совершить какой-нибудь высший подвиг во имя человечества или достичь невиданных глубин во всепожирающем творчестве», просыпается способность «охватить… всю безмерную громаду человеческого страха» и умение «тотчас же пизвергпуть его с высот во прах», а попросту говоря, «отвага», «тихая и безликая доброта людей» спасает чужие жизни.