Печка
Шрифт:
С последней глупой надеждой открыл я дверцу давно не топленной печки — как будто он мог туда поместиться! Холодной золою и какой-то неземной бессмыслицей пахнуло мне в лицо. Я никогда не мог представить себе отца убитым, а, представляя раненым, всегда почему-то думал, что лежит он, примерзший к земле, в луже крови и единственное, что может спасти его,— наша печка с поленьями, гудящими в ней, с голубым чайником на плите. Я и теперь подумал об этом...
— Ты что так запыхался, сынок, что случилось? — спросила мама,
— Ничего, мне показалось...
По лицу мамы я сразу понял, что она ничего не знает.
— Что тебе показалось? Ты весь дрожишь.— Мама обняла меня.— Что тебе показалось?
— Что... ты заболела.
— Какой ты! — Она поцеловала меня в висок.— Значит, никогда не буду болеть.
А потом ей, верно, пришло в голову, что я притворяюсь, она засмеялась и погрозила мне пальцем:
— Ох и фантазер ты, Андрей. Сегодня же у вас контрольная но алгебре. А ну, марш в школу!
Я вышел па улицу.
«Куда девался отец? Где он? Я же видел его, видел и узнал, я сразу узнал... Может, он остановился и гостинице, чтоб расспросить, как мы с мамой живем? Или сидит сейчас у соседей? Все соседи его так любили и до сих пор о нем вспоминают. А что, если он притаился за деревом, за забором и наблюдает за мной? Военкомат прислал: «пропал без вести», а он жив, жив и вернулся! Вернулся! Я так и знал, что он вернется!»
Я обегал всех соседей, всех знакомых, но все напрасно. Потом долго стоял у гостиницы, следил за всеми, кто выходил из нее и входил, но никого похожего на моего отца не встретил. Поздно вечером я вернулся домой...
— Что с тобой? Ты от каждого шороха вздрагиваешь,— удивлялась мама.— Уж не натворили ли вы чего с мальчишками?
«А вдруг отец узнал, что она выходила замуж, и уехал? — с ужасом и тоской подумал
я,— Тогда все пропало...»
— Признайся, что ты натворил? — приставала мама.
— Отстань! — закричал я.— Ты сама натворила! Предательница! Замуж ей надо было выходить!
— Что ты, Андрюша? — Мама побледнела и как-то вся сжалась.— Что ты, сынок?
— Отец приходил в школу, только я его не догнал, он скрылся, я побежал за ним и не
догнал.
— Расскажи мне все, как было...
Я рассказал.
— Это тебе показалось, это галлюцинация,— мама заплакала.— Отец убит под Белой Церковью, его убили из пулемета на глазах у Лавриненко, это папин друг, он тоже был ранен в том бою и целый год лежал в госпитале, я не хотела тебе об этом рассказывать, ты всегда так ждал папу...
«Прости»,— хотел сказать я маме и не мог: а вдруг она все-таки ошибается? Вдруг ошибся этот Лавриненко? Ведь в военкомате не дураки, раз прислали — «пропал без вести»? Без вести — это значит: ничего не известно.
Еще много дней я напряженно вглядывался в лица прохожих, вздрагивал от каждого стука — все надеялся. Постепенно это чувство
Я перестал писать отцу письма. А те, что были в тайнике под ореховым деревом, так и остались там лежать в плотно закрытой жестяной коробке. Я думал, что корни отцовского ореха крепко и нежно обхватили коробку с письмами и не отдадут ее никому, никогда...
А Таня все стояла у высоких железных ворот, ждала, ждала... Казалось, напрасно ждала она того момента, когда ворота раскроются и новобранцев поведут на вокзал.
— Они сегодня не поедут! Сегодня не будет отправки! — разнесся слух среди провожающих.
Толпа стала быстро таять, и вскоре остались только мы с матерью.
На столбах вдоль по черной улице зажглись электрические лампочки. Начиналась метель.
Мама очень замерзла.
Наконец за воротами началось какое-то движение. Через несколько минут они распахнулись, и новобранцы стали вытекать со двора на улицу.
Мой отец шел правофланговым в одном из первых рядов колонны. Он миновал маму, отчужденный, как будто никогда и не принадлежавший ей, прочно слившийся с массой новобранцев.
Она окликнула его.
Он поскользнулся и едва не упал.
— Ты-ы... Иди домой! Нас ведут на Сортировочную, это семь километров!
Но она не вслушивалась в его слова, она бежала следом и скоро поравнялась с той шеренгой, в которой шагал мой отец.
Новобранцы глазели на нее с интересом и завидовали моему отцу, потому что
она была красива, а в темноте и кружении снега, при неверном свете фонарей, под мерный скрип шагов по мерзлой дороге казалась еще красивее, чем была на самом деле.
— Да выйди ты! Выдь! Потом нагонишь! — советовали отцу соседи.
Он шагнул из колонны, обнял нас и замер: прикрывая руками, и грудью, и
фибровым чемоданчиком от ветра и холода, словно отдавая нам все свое тепло,
всю жизнь, как будто желая оградить нас от зла и несчастья на много лет вперед.
— Не отставать! — хлестнул вдоль мглистой улицы окрик.
Отец вздрогнул и, почти оттолкнув от себя мать, побежал за колонной.
Вдруг он остановился.
— Ключ! Я чуть не унес ключ — и он бросил что-то по накатанной обмерзшей дороге.
В лихорадочно-желтом электрическом свете, в кружении снега, как будто в бреду, скользнул к ее ногам ключ. Она машинально присела, подняла его, сунула в карман пальто — все это проделала, не отрывая глаз от моего отца, вернее, от той точки, которая была им в удаляющейся массе колонны. Когда эта точка растворилась во мгле, она перехватила меня поудобней и побежала следом.