Пенталогия «Хвак»
Шрифт:
— Ну, дурачок ты у меня, дурачок… Неужели ты думаешь этакую тушу на берег вытянуть?
Да, именно это и думал Гвоздик. Чего тут сложного: уперся во все четыре, прикусил покрепче — и тащи!
— Угу. Ты бы еще медведя за собой волок… Утонешь по уши, таскавши — не в воде, так в песке. Эта акула, чтобы ты знал, ничуть не меньше медведя весит, просто она в воде легче кажется. Все, уходим, Гвоздик, не могу на это смотреть. Уходим!
Море — это море. Пока ты в воде невредим бултыхаешься и сохраняешь при этом осторожность — оно ласковое, оно тебе друг. Но ты поранься, да еще испугайся при этом, покричи, побей руками и ногами по прозрачным волнам… Съедят без промедления. Наверняка в этой мути
Умны охи-охи, ничего не скажешь: только что Гвоздик скулил и рвался в воду, чтобы закончить начатое — уже успокоился, разве чешуя все еще дыбом вдоль хребта и маленькая голова грозно ощерена. Нет, в это бурлящее месиво, на чужие клыки в чужой среде обитания, Гвоздик не полезет, тут уж не игра…
— И правильно, и пойдем. А наверху нас уточка ждет. Тебе тоже кое-что от нее перепадет. Остальное — ящерным мяском доложим. Любишь ящерное?
Любит. Гвоздик всякое любит. Что… Что такое с хозяином?
Лин остановился на мгновение и схватился левой рукою за грудь… в глазах потемнело… Нет, отпустило… Ой, как резануло внутри. Что это было? А, Гвоздик?.. Что это со мною было, не знаешь?.. — Гвоздик не знал, все что он мог, это преданно вилять хвостом и смотреть в глаза.
Лин болел очень редко, в последний раз — еще ребенком, после злополучного нападения щуры, посланницы богини подземных вод Уманы. А с тех пор — ни разу. И вдруг одновременно хлестнуло по груди, по глазам, по горлу… Обереги и амулет — молчат, и сам он ничего такого внешнего не ощущает…
— Что с вами, молодой господин? Не в море ли поранились? Может, на морского ежа наступили? Или акула, не дайте боги…
— Нет, все в порядке. — Лин поднял повыше подбородок и улыбнулся. — Не ранен, не напуган, не отравлен… Солнцем голову припекло, вероятно. Подавай птицу. Готова утка?
— Только что! В самый раз. Вам — утку, а…
— Этому — требушины ящерной, на вес. Примерно, с ведро по объему. Смотрите, чтобы желчь не попала. И не забудьте камни из зобов вытряхнуть, я эти трактирные хитрости очень не люблю.
— Что вы! И в мыслях не держали! — Хозяин с хозяйкой дружно закланялись, кивая друг другу, дескать — да, мол, совершенно не в их обычае обманывать постояльцев… Что поделать, кто-то сопляка в дорогу просветил, надоумил… Не вышло — и не надо, он и без этого хороший юноша, не привередливый и не жадный. Они и так свое возьмут. Но зверь у него — это да! С таким чудовищем и среди акул можно купаться! Однако — видели бы его родители!..
К концу обеда странная немочь покинула тело без остатка: дышится легко, сил полно, в желудке приятная тяжесть… Глаза слипаются… Чернику проведать — и в комнату, вздремнуть до заката.
Дрема до заката обернулась слабостью во сне и беспробудным сном до утра, так, что даже Гвоздик начал к рассвету подскуливать, на двор проситься… Пришлось Лину вставать спозаранку, но хозяин с хозяйкой и двое слуг, пожилые мужчина и женщина, еще раньше были на ногах и хлопотали по хозяйству. Так и должно быть, так и при Лине было: гости спят, а хозяева уже вовсю — и в птичнике, и в конюшне, и на кухне, и у колодца…
— Мы уж вас не стали будить. Мой к дверям как ни подойдет — а вы, с позволения сказать, похрапываете себе, молодой господин, да так спокойно, что сразу слышно — от здоровья спите, не от болести. От вас храп идет, а ваш… Гвоздик — учует Кошуна, мужа моего Кошун зовут — учует и рычать, сначала тихонечко, а потом громче. Ну, мы, от греха подальше, и не стали вас будить к ужину.
— И правильно сделали. Я уезжаю…
— Ой, да что вы так ненадолго! У нас такие замечательные места, для охоты, для отдыха, вы только… Мы вам не угодили?!
— Пора. Знаю, вижу, что приятные места, кухня отличная, во всем вы угодили, однако мне пора, дорогая хозяюшка. Пора, вот и все. Как вас зовут?
— Нарина, с вашего позволения.
— Нарина, я вчера грозился мыльню принять, но — сон меня сморил. Есть сейчас горячая вода?
— Сколько угодно! Прикажете налить?
— Да. Пока я вымоюсь, сварите мне кашки на молоке, покруче, чтобы комком на ложке висела. Умеете такую?
— Покруче — так покруче, конечно сделаем, наука нехитрая! Кошун! Дорогой, где корыто, которое я вчера мыла? Корыто давай, вытаскивай его обратно, молодой господин торопится.
Снег накрепко приучил Лина не бояться случайностей, но и не доверять им ни в коем случае! Лин был здоров — и вдруг заболел. Хворь, внезапно его скрутившая, совершенно ему незнакома, ни по признакам, ни по ощущениям. Это не отрава, не горячка, не ушиб головы… Амулет и обереги как молчали, так и молчат, но ведь — было! Беспомощной куклой провалялся он в постели полдня, вечер и ночь — почему? Встревоженный Лин уже не помышлял ни об охоте, ни о повторном знакомстве с дорогой, по которой он однажды ехал вместе с Зиэлем, нет, он гнал напрямик, домой. Быть может, его недомогание — случайный каприз тела, а может быть — и происки… чьи… Чьи происки? Ну… той же Уманы… Вчера замирилась, сегодня передумала, увидев, что бдительность усыплена…
— Давай, давай, Черника, скачи, дорогая, уж я тебе после отплачу, и хвост тебе вычешу, и гриву постригу, и овса вдоволь…
Так они резво гнали пятеро суток, с неясными болями в груди, а на шестые приступ повторился и навалился на Лина уже не шутя: день и ночь он лежал в полузабытьи посреди жаркой степи, охраняемый верным Гвоздиком. Когда Лин очнулся — сил перед приступом едва достало походную кошму подстелить — почти перед носом попахивали тушки зайца и мелкого цераптора…
— Ф-фу-у… не-е-ет… Гвоздик, скушай сам, мне сейчас эта гнусная тухлятина не очень вкусной кажется… О, как хорошо, что я тебя расседлать успел, а, Чери? Но плохо, что опять тебя заседлывать, а руки-ноги у меня как из медузы слеплены… Иди, иди ко мне… Гвоздик, подгони ее сюда… К вечеру Лин окреп настолько, что прямо на дороге сумел подшибить стрелой зазевавшуюся ящерную свинку, сколько мог — сам съел, чтобы и впрок, на всякий случай, а остальные девять десятых, вместе с требухой, костями и шкурой отдал Гвоздику, чему тот был несказанно рад и премного благодарен, как всегда… И еще два дня и две ночи скакали они без помех, и опять знакомый уже приступ непонятно какой болезни поверг Лина в беспамятство…
И на этот раз он успел подстелить на сырую землю кошму, но сутки… а может, и двое суток Черника бродила оседланная, в поисках воды и пищи… Вроде бы нашла где-то, если судить по выражению морды…
— Ах ты, моя умница… И ты тоже, зубастый-языкастый… Не бросили меня… Сам, сам кушай, Гвоздик, спасибо, потому что я это есть не собираюсь…
Бодрость уже не возвращалась, мысли в голове путались… Хотелось лечь и вывернуться наизнанку. И забиться в судорогах… А Снег утверждает, что порча такой силы только богам под силу. Ну и что? Богам, значит и богиням… На голом упрямстве Лин вскарабкался в седло, кое-как определился с направлением и попросил Гвоздика бежать впереди, направлять путь. И Гвоздик, ничем более не способный помочь своему другу, как бы ему этого ни хотелось, проникся важностью положения, совершенно перестал озорничать и баловаться, только бежал вперед, целеустремленно, ровным и сильным махом. Черника тоже словно чувствовала боль и растерянность своего хозяина, трусила ровно и без жалоб. Она бы и со всей скоростью скакать могла, но хозяин… Он и так едва ли не лежит в седле, все за гриву цепляется…