Пентхаус
Шрифт:
«Ты о чем вообще?» — спрашивает он.
П…дец, — думаю я его словами. Девчонка залетела. Этот урод даже в руках не держал презервативы. Только издали видал, у старших товарищей. Толстые советские гандоны по десять копеек за штуку.
И сам он толстый гандон.
«Мать говорит, если в подоле принесешь, я тебя из дома выгоню, — краснея, бормочет она. — Я боюсь. У меня уже три недели как должно быть, и не было».
«Во как», — выдыхает Жорик.
Он и гордится собою, и боится: омерзительная смесь трусости и похоти. Обрывки мыслей шуршат в его черепной коробке, как крысы в мусорном баке.
Как это у нее быстро. И чего теперь делать? Она же дура. Возьмет и разболтает всем. А он-то врал, что ему дают взрослые тетки. Над ним будут смеяться. И в ментовку сообщат. Он уже и так на учете. Теперь вообще посадят, на х…й. От этой мысли он обильно потеет.
«А может, ничего и нет», — робко говорит она.
Черт знает почему, но это приводит его в ярость.
«С-сука, — цедит он сквозь зубы. — Тварь дебильная. Нашла время».
Он бьет ее кулаком по груди. Это очень больно. Это страшно больно, и поэтому он повторяет удар, с оттяжкой.
Этот ублюдок привык бить только тех, кто слабее. Хорошее качество, оно пригодится в бизнесе.
«Не на-адо», — плачет девчонка.
Жорик скалит зубы. И снова бьет ее: по щуплой спине, по почкам. Член в его грязных трусах снова напрягается. Вот так и формируются условный рефлекс, думаю я. Что там собачки Павлова!
На самом деле картина гораздо сложнее. Умный доктор Литвак предупреждал об этом. Насилие — это не средство, а цель, говорил он. Нельзя шутить с этим. Либо ты победишь боль, либо она тебя, или одно из двух. А это скверная арифметика, говорил он.
Старый хитрый еврей. Он умудрялся лечить неврозы тихими разговорами. Убаюкивал болезнь. Да так, что клиенты не возвращались. Он терял деньги, этот Литвак, и даже майор Алексей Петрович был им недоволен.
«Почему вы думаете, я не понимаю? — говаривал ему Литвак. — Я очень даже понимаю. Но и вы поймите. Вот на суде меня спросят: а что ты делал в своей жизни? А я скажу — поставлял клиентов для одной конторы, чтобы товарищ майор мог выполнить план. Вот тогда, как вы выражаетесь, и впаяют мне по полной».
«На каком суде?» — не понимал майор.
«На Страшном», — грустно отзывался Михаил Аркадьевич.
«Страшно, сука? — сжимает кулаки Жорик. — Больно тебе? Еще больнее будет, если расскажешь кому».
Девчонка скулит и захлебывается слезами.
«Так что смотри у меня», — говорит Жорик, застегивая штаны. Но она не смотрит.
Картинка гаснет.
Моя рука тянется к пульту управления. Тело взрослого толстого Георгия Константиновича вздыбливается, хрипит и пускает слюни.
Я расстегиваю ремни, и он вздымает свой жезл. Маршал на марше. Еще рывок — и вот он, победный фейерверк.
Чуть погодя мы сидим с ним в сауне. Он красен и расслаблен.
— Ох…ительно, — говорит Георгий Константинович. — Ты, Артем, просто ох…ительный доктор. Теперь как вспомню, так и встает… как у молодого. Веришь, нет?
— Так и должно быть, — отвечаю я. — Синапсы обновляются.
— Чего?
— Ну, связи в мозгу.
— Связи, это точно, — радуется Жорик. — Мы за связь без брака.
Мы пару минут молчим и потеем.
— Георгий, — спрашиваю я затем. — А вы давно в разводе?
— Пять лет. Теперь хоть снова женись, — говорит Жорик задумчиво.
Потом поворачивается ко мне:
— А я вот тебе не доверял сначала. Думал, ты так, пидорок гламурный. Как все эти терпилы московские… знаешь там, фитнесы, х…итнесы…
Я усаживаюсь плотнее на лавке.
— Да ты не жмись. — Жорик хлопает меня по плечу своей потной котлетой. — Ты же золотой пацан просто. Я не сразу разглядел.
Не зная, что ответить, я разглядываю пальцы на своих ногах. Я на его территории, ничего не поделаешь. И, что самое поганое, мне отсюда лучше не высовываться.
Потом мы плаваем в застекленном бассейне. Пьем пиво из маленьких прозрачных бутылочек с завинчивающимися пробками. И я понемногу начинаю забывать все, что видел. И начинаю сомневаться в том, что я это видел. И вообще начинаю сомневаться в том, что я — это я.
Телефон звонит.
Он пиликает долго, тупо, настойчиво. Каждый новый сигнал ввинчивается мне в мозг. Сняв наконец трубку (на витом проводе), я слышу голос Георгия и только тут понимаю, что проснулся.
— Хорош спать, доктор, — бодро, по-утреннему произносит Жорик. — Нас ждут великие дела.
В широком американском джипе просторно и неуютно, стекла плотно затонированы (специально для таких параноиков, как я). Сзади, в отсеке для трупов, в этот раз навалены картонные коробки. Второй джип выворачивается из кустов, пускается за нами, но не в кильватере, а чуть в сторонке, как положено.
— Осторожно едь, — велит Жорик водителю. — Не дрова везем.
В коробках — бракованные компьютеры с какого-то левого склада. Мы едем заниматься благотворительностью.
Ничто не дрогнуло во мне, и никакое предчувствие не зашевелилось до тех самых пор, пока мы не свернули с транспортного кольца в знакомые улицы.
— Дети знаешь как радуются, — говорит Жорик, поворачиваясь ко мне всем грузным телом. — Стишки читают. И каждый раз новые, понимаешь?
Что-то он вкладывает в последнюю фразу. Какой-то особенный смысл. Мне не хочется его понимать. Я еще надеюсь, что все обойдется.
Двухэтажный дом выглядит особенно жалким после маршальской загородной крепости; видно, что решетки на окнах дрянные и ржавые. Дети в спортивных костюмчиках висят на перилах, как мартышки, другие играют в свои игры прямо на грязном асфальте, третьи возятся в кустах. Так же было и в моем детстве. У меня в сердце шевелится ржавая игла.